Ричард Олдингтон - Единственная любовь Казановы
— И что же это? — спросил Казанова, исподтишка бросая взгляд на часы и беря бокал.
— Женщины.
— А-а. — Казанова, даже не пригубив шампанского, поставил на стол бокал.
— А-а? — передразнил его граф. — Когда мы с вами познакомились, мсье Казанова, вы не терялись при обсуждении этого увлекательного предмета. И то, что вы говорите в своей книге, подтверждает вашу репутацию соблазнителя.
— Вы очень любезны, — безразличным тоном пробормотал Казанова.
— И все же… — Граф быстро сунул в нос одну за другой две понюшки табаку, что, видимо, должно было подчеркнуть его скепсис. — Простите меня за нескромность… но… вы ничего не приукрасили?
— В этом не было нужды, — задумчиво произнес Казанова, и в глазах его сверкнул былой задор.
— И однако же, — граф, казалось, размышлял вслух, — однако же, хотя у вас было столько приключений со столь многими женщинами и в столь многих странах, хотя вы так лихо перескакивали из одной постели в другую — а может быть, именно потому, — вы никогда по-настоящему не любили, верно?
— Что?! — воскликнул Казанова, наконец почувствовав подлинный интерес к беседе. — Да вся моя молодость и все зрелые годы сгорели на костре страсти…
— Несомненно, несомненно, но это не одно и то же, — холодно заметил граф, прерывая его. — Ну а ваши женщины… они были высоких достоинств? Они обладали шармом, сексуальным любопытством, чувственностью… но испытывали ли они к вам подлинную привязанность, преданность?
— Вы не знали меня или напрасно читали мою книгу… — возмущенным тоном начал было Казанова, но граф перебил его.
— …Вы всегда легко с ними расставались… а замечали ли вы и размышляли ли над тем, что и они без труда расставались с вами?
Казанова заерзал в кресле и со смущенным видом обвел глазами комнату. Ясно было, что эта мысль никогда не приходила ему в голову. Граф заметил произведенное его словами впечатление и с ехидством давнего друга использовал свое преимущество.
— Знаете, Джакомо, несмотря на все успехи вашей плоти — а, признаю, они были многочисленны и поразительны, — я уверен… — тут он на секунду умолк, чтобы сильнее всадить жало последующих слов, — я уверен, что ни одна женщина по-настоящему не любила вас…
— Что?! — От негодования глаза у Казановы чуть не вылезли из орбит.
— Да, — промурлыкал беспощадный граф, — я не верю, чтобы какая-то женщина была в вас влюблена. Не верю, что вы знали, как заслужить такой венец для своей страсти. О, да, вас тянуло к женщинам, вы действительно со смаком любили их, все связанное с женщиной вдыхалось вами, как духи, которые никогда не надоедали, — лишь бы запах менялся. Вы были чувствительны к женскому шарму, вам нравилось остроумие женщин, их веселость, отсутствие у них той дурацкой грубости, что делает столь отвратительными простолюдинов, вас зачаровывал блеск их волос, легкое касание их губ в поцелуе, бесконечная нежность их обнаженных рук, грудей и бедер, однако вы никогда по-настоящему не знали женщин, не знали, что у них есть сердце и голова…
— Что за глупости вы несете!
С трудом распрямив старческие суставы, Казанова поднял свое тощее тело с кресла и зашагал по комнате, сжимая и разжимая кулаки и бормоча под нос ругательства на венецианском диалекте, а граф смотрел на него со смесью ублаготворенного ехидства и опасения, как бы с ним чего не случилось.
— Да как вы можете сомневаться в том, что меня любили? — брызгая от злости слюной, выкрикнул Казанова. — Разве они не выполняли все, о чем я просил? Разве не приносили в жертву моей страсти самое дорогое, что есть у женщины?
— Несомненно! — Граф снова быстро сунул в нос двойную порцию табаку, что напомнило Казанове Вольтера: тот отличался таким же ироническим неверием. — Несомненно, если вы разделяете убеждения тупого мира, что мужчина преследует женщину, что он навязывает ей интимные отношения, побеждает препятствия, добродетель, долг, сопротивление… Но, дорогой мсье де Казанова, неужели вы никогда не замечали, что написанное выдает правду?
— Я вас не понимаю.
— Что ж, — милостиво улыбнулся граф, — сейчас скажу. В вашей книге содержится нечто поразительное, тем более поразительное, что вы, несомненно, не заметили этого.
— Чего же я не заметил в себе самом? — раздраженным старческим дребезжащим голосом спросил Казанова, несмотря на все старания держаться холодно и выглядеть иронично.
— А вот чего: не столько вы использовали всех этих женщин, сколько, милостивый государь, они использовали вас!
При последних словах графа Казанова перестал расхаживать по библиотеке и остановился. Затем снова заходил — тело его тяжело раскачивалось под влиянием внутренней борьбы с обидой и смятением. Ибо для донжуана, особенно итальянского, услышать, что он оказался игрушкой в руках женщин, а не они — в его руках, было невыносимо. Он был глубоко возмущен, ему хотелось в свою очередь сделать выпад против графа, сказать, что это — абсурд, парадокс, искажение фактов, продиктованное завистью. Он пытался успокоить себя, вспоминая женщин, которые шли на риск ради него, не боясь мучений, позора, заточения и даже смерти. Ради него? Нет, ради того удовольствия, какое он им давал, ради извращенного наслаждения, какое получает мужчина в погоне за женщиной легкого поведения, о которой все говорят и чье тело можно купить, но не изменчивое сердце, которое она скорее отдаст какому-нибудь сутенеру без гроша в кармане! Зато с телом Вакха! Женщины превратили его в проститутку и еще заставляли за это платить. И Казанове вдруг пришло в голову, что женщина, при всех своих недостатках, при своей отринутости церковью и законом, при своей слабости и неразвитом уме, пожалуй, не столь уж беспомощна, как кажется…
Он перестал ходить, точно зверь в клетке — ходьба утомила его, но не успокоила, — и неуклюже опустился в глубокое кресло напротив графа, который сидел и молча, без улыбки наблюдал за ним.
— Милостивый государь, — сказал Казанова, пытаясь, но без успеха, вернуть себе былую удаль, — вы наговорили сегодня такого, что глубоко оскорбило бы меня в молодые годы. Но я — увы! — достаточно стар и понимаю, сколь безумно поднимать вопрос о чести там, где ее нет…
— Мудрость приходит не сразу, — с улыбкой заметил граф, — но под конец все же настигает нас.
— Обычно слишком поздно, — произнес Казанова. — Только не надо думать, что вы убедили меня…
Граф слегка улыбнулся, но старые глаза Казановы даже при свете свечей заметили это.
— Вы улыбаетесь! — резко сказал он. — Но я в самом деле так считаю. Не приемлю я и вашего нелепого предположения, будто непроизвольно написал то, что хотел скрыть. Ни один писатель с таким утверждением не согласится. Но я готов признаться — если угодно, даже покаяться, — что не все в моей жизни происходило так, как я это описал, да и не все я предал бумаге. Но напиши я всю правду, даже вы признали бы, что по крайней мере однажды я любил и был любим за свои личные качества. Историю этой любви я вынужден скрывать.
— Что же могло помешать кавалеру де Сенгальту, — вежливо осведомился граф с легкой скукой в тоне, — рассказать правду о своей любви в манускрипте, предназначенном лишь для ближайших друзей и грядущих поколений?
— Отличный вопрос! — пылко воскликнул Казанова. — Но, милостивый государь, это не просто любовная история. Тут замешаны дела государственные…
Граф поднял брови.
— Дела государственные всегда становятся со временем известны, да и вы сами…
— В данном случае я дал клятву молчать под угрозой…
Граф слегка передернул плечами, но благоразумно промолчал.
— Уж не намекаете ли вы, что я давал клятвы и не держал их? — заметил Казанова, невольно улыбнувшись. — Признаюсь, так бывало. Но эту клятву я могу и должен сдержать. Весьма сожалею. Мне бы очень хотелось рассказать вам, как все было на самом деле… но я не имею права назвать имя дамы.
— Чего вы опасаетесь? Какое иностранное правительство может до вас добраться, пока вы находитесь под покровительством Вальдштейна? Если, конечно, — не без издевки добавил он, — вы — столь важная персона, что из-за вас стоит начать войну!
— Вы не венецианец, — сказал Казанова с легкой дрожью в голосе. — И вам этого не понять. Вас обманывает слово «республика», и вы полагаете, что в Венеции царит большая свобода, чем в монархиях. Да, конечно, у венецианцев нет короля, и ни один венецианец не может носить иностранного титула — разве что он человек маленький и ему, как подачку, дадут такой титул. Но правит Венецией — несмотря на внешний народный характер правления — тирания богатого, могущественного и очень ограниченного меньшинства с жесткой внутренней дисциплиной, которое осуществляет свою власть с помощью самой вероломной и бессовестной тайной полиции, обладающей почти неограниченными правами. Я, говорящий сейчас с вами, знаю изнутри Пьомби, венецианскую государственную тюрьму, где царит тирания Триумвирата, так что я знаю, о чем я говорю. С моей стороны неблагоразумно даже намекать на это. Вы и не представляете себе, как неумолимо мстителен Триумвират… вы не представляете себе, как всесильна полиция, как она умеет выследить и убить приговоренного венецианца. Они не часто прибегают к такого рода методам, ибо недостаточно сильны, чтобы бросать вызов более могущественным державам, но в данном случае — могут. За всей этой историей, связанной со мной, скрываются тайны, о которых я могу лишь догадываться, а о других даже и не подозреваю… Я старый человек, граф, но мне что-то не хочется умереть по приказу Триумвирата от руки убийцы.
