Джонатан Кэрролл - Страна смеха
Только не хватало, чтобы кто-нибудь из моих ученичков прочел это и тут же перевел “материал” как “наркота”, и распустил бы слух о развлечениях старины мистера Эбби за закрытыми дверьми. Я даже не знал телефона Саксони и вовсе не собирался его разузнавать. Но вечером она позвонила сама, и на протяжении всего разговора ее голос звучал сердито.
– Я понимаю, Томас, ты не хочешь, чтобы я лезла в это дело, но все равно должен был позвонить. Столько времени копаться в библиотеке...
– Правда? Что ж, я ценю это. Нет, действительно!
– Тогда возьми карандаш и бумагу, потому что раскопала я много.
– Давай. Взял. – Каковы бы ни были ее мотивы, я не собирался выключать радио с позывными “Халява, плиз”.
– Хорошо. Прежде всего, на самом деле его фамилия была не Франс, а Франк. Мартин Эмиль Франк. Он родился в Раттенберге, в Австрии, в двадцать втором году. Раттенберг – это маленький городишко милях в сорока от Инсбрука, в горах. Его отца звали Давид, а мать – Ханна.
– Минутку... Давай дальше.
– У него был старший брат Исаак, который погиб в Дахау в сорок четвертом.
– Они были евреи?
– Несомненно. Франс приехал в Америку в тридцать восьмом году и вскоре переселился в Гален, штат Миссури.
– Почему именно в Гален? Ты не выяснила?
– Нет, но выясняю. Мне это так нравится. Очень здорово работать в библиотеке, вызнавать подноготную о том, кого любишь.
Она дала отбой, а я еще постоял какое-то время с трубкой в кулаке и наконец почесал ею в затылке. Я никак не мог разобраться в своих ощущениях – хорошо это будет или плохо, если Саксони позвонит снова, когда разыщет что-нибудь еще.
Согласно ее сведениям (переданным через два дня), Франс поселился в Галене, потому что его дядя Отто держал там небольшую типографию. Но прежде чем выдвинуться на запад, объект наших исследований полтора года жил в Нью-Йорке. Почему-то Саксони не удавалось выяснить, чем он там занимался. Это ее невероятно злило.
– Ничего не выходит! О-о-о, я с ума сойду!
– Успокойся, Сакс. Все у тебя получится, с таким-то размахом раскопок.
– Томас, оставь этот покровительственный тон! Ты говоришь, прямо как твой папаша во вчерашнем фильме. Старина Джеймс Ванденберг, добрый фермер.
Я прищурился, костяшки сжимающих трубку пальцев побелели:
– Слушай, Саксони, я ведь и обидеться могу.
– Я... не хотела... Извини. – Она повесила трубку.
Я тут же перезвонил ей, но она не отвечала. А вдруг, подумал я, она звонила черт знает откуда, из какой-нибудь обшарпанной телефонной будки. Эта мысль вызвала у меня настолько острое чувство жалости, что я пошел в магазин и купил маленькое японское деревце-бонсай. Убедившись, что ее нет дома, я поставил горшочек перед дверью.
Мне стало надоедать, что розысками занимается одна Саксони, и я решил для разнообразия проявить активность сам. В конце апреля школу распускали на короткие каникулы, так что я наметил съездить в Нью-Йорк поговорить с издателем Франса о замысле биографии. Я не говорил Саксони о своих планах вплоть до вечера накануне отъезда, когда она сама позвонила, вне себя от возбуждения.
– Томас? Я нашла! Я выяснила, что он делал в Нью-Йорке!
– Здорово! Что?
– Ты крепко сидишь? Он работал в итальянском похоронном бюро, у какого-то Лученте. Был его ассистентом или что-то вроде. Правда, чем именно он там занимался, не сказано.
– Прелесть какая. Но... помнишь ту сцену в “Стране смеха”, когда умирают Лунный Шут и Королева Масляная? Чтобы такое написать, надо кое-что знать о смерти.
Глава 4
Когда я приезжаю в Нью-Йорк, у меня всегда одно и то же чувство. Есть дурацкий анекдот про человека, который женился на красавице и все ждал не дождался свадебной ночи. Но когда час настал, то красавица стянула с лысины белокурый парик, отвинтила деревянную ногу, извлекла вставные челюсти, делавшие ее улыбку столь неотразимой, и жеманно проворковала: “Теперь я готова, дорогой”. Так и со мной в Нью-Йорке. Каждый раз, отправляясь туда – будь то самолетом, поездом или машиной, – я жду не дождусь прибытия. Большое Яблоко11! Театры! Музеи! Книжные магазины! Самые красивые женщины в мире! Все это там – и так давно меня дожидается. Я выскакиваю стремглав из вагона, а там вокзал Гранд-Сентрал, или автобусный терминал портового управления, или аэропорт Кеннеди – сердце всего. И мое сердце отплясывает конгу – какая скорость! Какие женщины! Я влюблен во все это. Во все! Но тут-то и начинаются проблемы, так как “все” включает и ханыгу, ковыляющего в угол поблевать, и четырнадцатилетнюю пуэрториканку на высоченных, космических каблуках прозрачного пластика, выклянчивающую доллар чуть ли не с ножом к горлу. И так далее, и так далее, и так далее. Расписывать в подробностях нет нужды, но случай, похоже, безнадежный, потому что каждый раз я едва ли не рассчитываю увидеть Фрэнка Синатру в матроске, как он пританцовывает и напевает: “Нью-Йорк, Нью-Йорк!”12. И в самом деле – человек, смутно напоминающий Синатру, однажды пританцовывал передо мной на Гранд-Сентрале. Дотанцевал до стенки и стал мочиться.
Так что теперь у меня выработана целая наука. С поезда я схожу в приподнятом настроении. Потом, пока не случится какая-нибудь гадость, я свински счастлив, я влюблен в каждую проведенную здесь минуту. Но как только гадость произойдет, я сразу даю выплеснуться наружу всей моей злобе и досаде, после чего спокойно занимаюсь своими делами.
На этот раз первой гадостью оказался таксист. Выйдя с вокзала, я остановил машину и дал адрес издателя на Пятой авеню.
– На Пятой сегодня шествие.
– Да? Ну и что? – На лицензии за стеклом было написано его имя: “Франклин Туто”, и я задался вопросом, как оно произносится.
В зеркале заднего вида я увидел его оценивающий взгляд.
– А то, что поеду по Парк-авеню.
– Пожалуйста, пожалуйста... Извините, а в вашей фамилии где ударение – на первый слог или на второй?
– А вам-то что?
– Ничего. Просто интересно. – Свою дурость я попытался превратить в шутку: – Я подумал, а вдруг вы в родстве с египетскими Тутанхамонами.
– Черта с два вы так подумали. Вы меня проверяете, да? – Он схватил за козырек свою спортивную клетчатую кепку и натянул на самые уши.
– Нет, нет, видите ли, я увидел ваше имя на лицензии...
– Еще один козел-инспектор! Черт бы вас побрал! Я уже прошел этот долбаный ремонт, так какого черта еще вам от меня нужно? – Он подрулил к поребрику и заявил, чтобы я выметался из его долбаной машины – что, мол, я могу, конечно, отобрать у него долбаную лицензию, но его уже тошнит от “всех нас, козлов”. Так что все мы вылезли из такси, сделали Франклину Туто ручкой, когда он, визжа покрышками, тронул с места, и с тяжким вздохом поймали другое такси.
Следующего водителя звали Кодель Свит. Люблю читать фамилии таксистов. Вид из окна меня обычно утомляет. На водителе была одна из тех старомодных велюровых шляп, что словно упали на голову с неба и решили там остаться. К добру ли, к худу ли, но за всю поездку он не произнес ни слова, разве что “проверьте”, когда я снова дал адрес издателя. Впрочем, когда я вылезал, он добавил: “Желаю удачи”,– и это прозвучало так, будто он в самом деле желал мне удачи.
Дом по указанному адресу оказался одной из тех стеклянных громад а-ля “Дивный новый мир”13 – словно гигантский плавательный бассейн перевернули набок, а вода почему-то не вытекла. Такая архитектура мне нравится лишь в ослепительно солнечные дни весной или осенью, когда миллионы окон отражают лучи во все стороны сразу.
Меня удивило, что издательство занимает в этом здании сразу несколько этажей. Столько народу – и все трудятся над выпуском книг. Мысль эта мне понравилась. Мне понравилось, что Кодель Свит пожелал мне удачи. В лифте приятно пахло – соблазнительными женскими духами... Все-таки Нью-Йорк неплох.
Поднимаясь на лифте, я ощутил глубоко в печенках странный горячечный зуд: подумать только, через несколько минут я буду говорить с тем, кто действительно знал Маршалла Франса. Всю жизнь окружающие неустанно допытывались, что за человек был мой отец, и я ненавидел это всеми фибрами души, но теперь сам сгорал от нетерпения задать пятьдесят миллионов вопросов о Франсе. Когда я успел придумать пятьдесят первый миллион, двери лифта раздвинулись, и я отправился искать офис Дэвида Луиса.
Луис был не ровня Максвеллу Перкинсу14, но репутацию имел достаточно солидную, и его имя время от времени мелькало в прессе. Перечитав статьи о Франсе, я узнал, что Луис был одним из немногих, кто общался с Франсом, пока тот был жив. Он также редактировал все книги Франса и был его душеприказчиком. Я ничего не знал о душеприказчиках (когда умер мой отец, я впал в кататонию и не выходил из нее, пока поле боя не очистили от тел и осколков), но предположил, что Луис что-то значил для Франса, раз тот назначил его исполнить свою последнюю волю.
