Гарри Гордон - Пастух своих коров
Все, впрочем, обошлось, Люся была жива и здорова, продолжалось лето, грелись на солнце и росли три живых существа. Щенок, прозванный Туманом, пытался тяпнуть телку Римму за ногу, Римма брыкалась, козу же Туман побаивался.
У Кольки наступили трудные времена — напарник пьяный свалился с лошади, сломал ногу и лежал теперь дома, окончательно спиваясь. Колька, быстро освоившись в седле, гонял стадо от деревни к деревне, выискивая в лесу нетронутые поляны. Возвращался ночью, сидел на крыльце с отцом, пока тот выкуривал сигарету, выпивал простокваши и рушился спать рядом с тихой Люсей.
Люся медлила с поездкой в Москву, но в конце сентября все-таки собралась, пообещав вернуться через неделю. Прошло десять дней. Артем Николаевич забеспокоился, просыпался ночью, курил. Колька же, от усталости или еще чего, был невозмутим и не очень удивился, когда на двенадцатый день пришло письмо. Люся сообщала, что «залетела», что захочет — сделает аборт, а не захочет — родит, но скорее-всего — первое, что она не вернется, потому что Колька — существо ядовитое и одинокое, вроде «вороньего глаза», и хватит с нее одного отравления. Ей стыдно только перед Артемом Николаевичем и она передает ему привет и наилучшие пожелания.
Колька прочел письмо невозмутимо, даже тупо, потом заплакал и просветлел. Эта дура и неумеха свалилась с его души, а баб, пригодных для дела жизни вон сколько…
Полина Филипповна отреагировала просто: «Прошмандовка!» — сказала она и пошла в огород.
В ноябре по чернотропу пришел из Шубеева Славка, мужик с монгольским лицом, но не желтым, а синим от ветра и пьянства, и спросил, есть ли у Кольки ружье. У Кольки была одноствольная тулка шестнадцатого калибра, курковая, а вот припасов… «Найдем, — сказал Славка. — Сходить убить кабана», — объяснил он. Засады устраивать некогда, а вот набрать пять-шесть мужиков, и выгнать. Только где их взять, этих пять мужиков по четырем окрестным деревням. Он, Колька, и будет пятый.
Пойдут еще Божок из Лушпанова, да Володька-прапор, Колькин односельчанин, с пацаном. Ничего, пацан загонять будет.
Кольке не нравился этот прапор с потаенным взглядом, и его пацан, рыжий и нахальный, лет тринадцати, но охота пуще неволи, к тому же хорошо бы мяса на зиму.
Решили идти в сторону Храпаева, там с обеих сторон лесного клина картофельные поля. Собрались у Кольки — от его избы и начиналась дорога.
Первым пришел Божок из Лушпанова, мужик малознакомый, лет пятидесяти, длинный, с просторной верхней губой и длинными руками, постоянно обнимающими пространство. Он был тих и загадочно улыбчив, будто знал что-то хорошее, но не нужное посторонним и даже опасное для них. О нем ходили темные слухи: то ли убил кого-то, то ли его собирались убить.
Божок помалкивал, Колька тоже, но при этом смущался, а Божок — нет. Выручил вошедший Артем Николаевич, затеял какой-то разговор. Появились и Славка с прапором. Рыжий Сашка подошел к Кольке и уставился на него. Смотрел он долго, с минуту, потом хмыкнул и отвернулся.
Изба наполнилась хриплыми, натужными голосами, лужами, натекающими с валенок, кислым дымом «Примы» и «Астры». Полина Филипповна молчала в углу, Артем Николаевич принес чайник и чашки.
От чая отказались. Володька-прапорщик развязал узелок и вынул бутылку. «Не надо», — тихо сказал Божок, но прапор только покосился на него, налил полчашки, выпил, аккуратно заткнул бутылку и запихнул обратно. Затем взял со стола карамельку, зубами содрал обертку и выплюнул ее на пол.
Ждали сумерек, разбирали боеприпасы. Кольке досталось два патрона. «Хватит», — коротко объяснил прапорщик. «Хватит так хватит», — подумал Колька и захотел спать. Ему давно уже надоела эта охота, но отказаться было неудобно, да и любопытно стало — неужели из этого балагана что-нибудь получится. Колька охотился несколько раз в студенчестве, но на уток и в другой компании.
Наконец вышли. Белое мутное небо было слегка светлее снега, тонким слоем запавшего в ямки. Чернели на дороге бугры, желтые злаки торчали по краям, стояли неподвижно огромные, в полтора роста, зонтики дягиля. Шли молча, гуськом, Колька слегка поотстал. Через полчаса заметно стемнело, ударил по лицу легкий заряд крупы. Приходилось смотреть только под ноги. Белый мрак сгущался, надвигалось ощущение нереальности, было похоже на краткий сон в седле после тяжелого дня.
Впереди что-то прокричали, Колька поднял голову и подошел. Серый лесной клин уходил влево и терялся в массиве, еще левее процарапывались на снегу борозды поля. Божок достал фонарик и шарил желтым пятнышком, удаляясь в сторону леса. Вскоре он вернулся и рассказал, что входные следы есть, здесь, недалеко, почти у самого торца, а выходных не видать.
Стали по номерам. Прапорщик пошел вперед, к самому устью клина, впадающего в лес. Божок направился тоже к устью, но с противоположной стороны. Славка стал на полпути. Самое дохлое место досталось Кольке — почти у самых входных следов. «Ну, и ладно, — решил он, — посмотреть, что за следы такие, если различу». К его удивлению, следы оказались хорошо вытоптанной черной тропой.
Рыжий Сашка подобрал толстую палку и с треском вошел по следам, он стучал по стволам, гоготал и свистел. «Чтоб тебя, — досадовал Колька, — будь я секачом, развернулся бы и затоптал, ей Богу».
«Погиб наш юный барабанщик, — орал рыжий, — положили его в гроб, ну мать и его…»
Кольке были не очень понятны действия охотников — при таком треске стадо уйдет в самую глубь леса, в завалы, и — поминай как звали. Впрочем, мужикам виднее. На всякий случай взвел курок. Он вдруг обрадовался, предчувствуя, что ничего не получится, ему уж точно стрелять не придется, и не хотелось думать, что какой-нибудь прапор сможет застрелить красивое животное. Колька вспомнил теплую утку с полуоторванной шеей, черные от крови мягкие перья.
Во мгле четко различались лес и белое поле. Больше ничего не было. От леса отвалилось темное пятно, задвигалось, увеличиваясь. «Может, Славка?» Но Славка должен быть гораздо дальше, метров за двести, нечего ему здесь делать.
Колька еще не разглядел как следует, еще не поверил, а сердце уже колотилось громко и грубо, будто ногой в дверь.
Кабан перешел на шаг и двигался на Кольку. Не было случая в Колькиной жизни, чтобы желание могло исполниться мгновенно и окончательно. Он выстрелил торопливо, почти не целясь. Кабан крутнулся, взвивая снег, Колька вспомнил об опасности, но стоял неподвижно. Через несколько секунд, очнувшись, он увидел только лес и белое поле, больше ничего.
Один за другим бахнули два выстрела, и, немного погодя, негромкий голос прокричал мирное, грибное «Ау-у!»
Славка сидел на корточках возле темной туши и курил. С каждой затяжкой лицо его освещалось. Колька вспомнил азиатов в зимней Москве, торгующих цветами в подсвеченных аквариумах.
Стали подтягиваться остальные. Первым неумело прибежал прапорщик, матерясь, вывалился из перелеска рыжий, неторопливо подошел Божок. Пацан вспрыгнул на кабана и стал было на нем плясать, но Божок, улыбаясь в темноте, обнял его, немного подержал и выпустил. Рыжий отшатнулся, прошел несколько шагов и сел на снег. Славка рассказывал: «Кольке спасибо, что промазал. Я уж дремать стал, а тут выстрел. Гляжу — ни ху, прямо на меня прет. Пришлось убить. По первой не завалил, а по второму — да».
Прапорщик подошел к Кольке и потребовал оставшийся патрон. Божок разрядил ружье. «Бать, — сказал рыжий Сашка, — дай, разряжу твое». Он взял у отца ружье и выстрелил дуплетом в лес. «Может, и зацепил кого, на дурака», — объяснил он.
«Что такое свобода, — думал утомленный Колька, — когда нет независимости…»
4Луг между рекой и деревней засевали когда-то льном, Колька этого уже не застал. Из года в год в густом разнотравье преобладала одна какая-то порода. Первым Колькиным летом это была дикая гвоздика. Следом шел год зверобоя, потом купавы, затем кипрея, опять гвоздики. Был год ромашки и год колокольчика. Это были лучшие годы.
Независимость нарастала сама собой, без видимого Колькиного участия. Две коровы и теленок помалкивали в траве, шарахались из-под ног куры, мирно ворчала Полина Филипповна, и принимал по вечерам свои законные сто пятьдесят Артем Николаевич. Летом, в каникулы, залетала Наташка, всегда ненадолго, с азартом шарила по лесам — грибы волновали ее. На все лето привозила детей Вера, двух бесцветных девочек, двенадцати и девяти лет, называвших Кольку на «вы» и дядей Колей.
Вера и сама отбывала здесь отпуск, вытаскивала мамку на болота за ягодой. Колька был безмятежен, привычно управлялся со стадом и носился верхом, по пояс в утреннем тумане, белозубый, в красной рубахе. Спаниель Туман заливался у ног коня, бегал по урезу воды и хрустел моллюсками.
Окрестные дачницы любовались Колькой, это ему нравилось, но он посмеивался: «Они думают, что я цыган, а я — Пушкин».
