Роальд Даль - Ночная гостья
Я положил морилку и сетку на землю и принялся очень осторожно раскапывать песок вокруг норы. Эта процедура всякий раз возбуждала меня. Для меня это то же, что откапывать сокровище, — сопутствующая опасность ничуть не меньше волнует кровь. Я чувствовал, что, по мере того как я все глубже копаю песок, сердце все сильнее колотится в груди.
И неожиданно… вот она!
О господи, ну и чудовище! Гигантская самка скорпиона, не opisthophthalmus, как я тотчас заметил, а pandemics — еще один большой африканский обитатель нор. А к спине ее прижимались — в это трудно поверить! — буквально кишели вокруг нее… один, два, три, четыре, пять… четырнадцать крошечных младенцев! Сама мать была по меньшей мере шести дюймов в длину! Дети ее были размером с небольшую револьверную пулю. Теперь и она меня увидела, первого в своей жизни человека. Клешни ее широко раскрылись, хвост изогнулся над спиной подобно вопросительному знаку, и она изготовилась ужалить меня. Я тут же просунул под нее сетку и быстрым движением затянул. Самка принялась извиваться и корчиться, яростно тыча кончиком хвоста во все стороны. Я увидел большую каплю яда, всего одну, просочившуюся сквозь ячейку сети в песок. Мигом переложив ее вместе с отпрысками в морилку, я закрыл крышку, потом принес из машины эфир и через мелкую металлическую сетку в крышке морилки принялся лить его внутрь, пока им хорошенько не пропиталась мягкая прокладка.
Как красиво она будет смотреться в моей коллекции! Дети, конечно, умрут и свалятся с нее, но я приклею их на место и сделаю так, чтобы они приняли прежнее положение; а потом я стану гордым обладателем огромной самки pandimus, к спине которой прильнули четырнадцать отпрысков! Я был чрезвычайно рад.
Взяв морилку (я чувствовал, как самка скорпиона неистово мечется внутри), я положил ее в багажник вместе с сеткой и лопаткой. После этого сел в машину, закурил и поехал дальше.
Чем более я чем-то доволен, тем медленнее еду. Теперь я ехал довольно неторопливо, и у меня, наверное, целый час ушел на то, чтобы добраться до Бир-Рауд-Селима.
Местечко оказалось на редкость унылым. По левую сторону находились единственная бензоколонка и деревянная хибара. Справа стояли еще три хибары, каждая размером с сарай, в котором хранят горшки с рассадой. Все остальное было пустыней. Вокруг — ни души. Было без двадцати два, и температура в машине составляла 106° по Фаренгейту.
Глупо потратив время на то, чтобы вскипятить воду, прежде чем выехать из Исмаилии, я совершенно забыл заправиться бензином, и стрелка показывала, что в баке осталось чуть меньше двух галлонов. Этого должно хватить в обрез, но может и не хватить. Я подрулил к бензоколонке и стал ждать. Никто не появлялся. Я посигналил, и четыре специально настроенных гудка “лагонды” разнесли на всю пустыню “Son gia mille e tre!”.[13] Никто не появлялся. Я еще раз просигналил.
пропели гудки. Фраза Моцарта звучала в этой обстановке великолепно. Однако никто так и не появился. Похоже, что обитателям Бир-Рауд-Селима было наплевать на моего друга дона Джованни и на тысячу трех женщин, которых он лишил девственности в Испании.[14]
Наконец, после того как я посигналил раз шесть, не меньше, дверь хибары, стоявшей за бензоколонкой, открылась, и на пороге появился человек довольно высокого роста, который принялся обеими руками застегиваться на все пуговицы. Занимался он этим не спеша и, пока не закончил, даже не взглянул на “лагонду”. Я смотрел на него в открытое окно. Спустя какое-то время он сделал первый шаг в мою сторону… но переступил очень, очень медленно… и затем сделал второй шаг…
“О боже! — тотчас пронеслось у меня в голове. — Да его же спирохеты замучили!”
Он передвигался медленно, пошатываясь, неуклюжей походкой человека, подверженного сухотке спинного мозга. Делая шаг, он высоко заносил ногу и потом резко опускал ее на землю, будто пытался раздавить какое-то опасное насекомое.
Смоюсь-ка я лучше отсюда, подумал я. Успеть бы завести мотор да отъехать, прежде чем он приблизится ко мне. Но я знал, что не смогу этого сделать. Мне был нужен бензин. Я сидел в машине и неотрывно смотрел, как это жуткое создание с трудом передвигается но песку. Он, должно быть, уже много лет болен этой ужасной болезнью, иначе она не перешла бы в сухотку спинного мозга. В профессиональных кругах ее называют tabes dorsalis, и это означает, что больной страдает от перерождения тканей позвоночника. Но знали бы вы, о мои недруги и друзья мои, что дело в таких случаях обстоит гораздо хуже: происходит медленное и безжалостное уничтожение нервных волокон сифилитическими токсинами.
Между тем человек — назову его арабом — подошел к машине с той стороны, где сидел я, и заглянул в открытое окно. Я отпрянул от него, моля Бога, чтобы он не приблизился более ни на дюйм. Вне всякого сомнения, это был один из самых заразных больных, которых мне когда-либо доводилось видеть. Лицо его было похоже на старинную деревянную резьбу, изъеденную червями, и, глядя на него, я подумал — сколько же еще болезней мучают этого человека помимо сифилиса.
— Салям, — пробормотал он.
— Заполни бак, — сказал я ему.
Он и с места не сдвинулся, с интересом рассматривая салон “лагонды”. От него исходил мерзкий, тошнотворный запах.
— Поторапливайся! — резко проговорил я, — Мне нужен бензин!
Он взглянул на меня и ухмыльнулся. Это была не усмешка даже, а именно презрительная, издевательская ухмылка, которая, казалось, говорила: “Я — король заправочной станции Бир-Рауд-Селима! Ну-ка, попробуй дотронуться до меня!” В уголок его глаза уселась муха. Он не сделал ни малейшего движения, чтобы согнать ее.
— Значит, вам нужен бензин? — спросил он, как бы поддразнивая меня.
Я хотел было разразиться ругательствами в его адрес, однако вовремя спохватился и любезно ответил:
— Да, пожалуйста, я был бы тебе за это весьма признателен.
В продолжение нескольких минут он хитро поглядывал на меня, словно хотел удостовериться, что я не разыгрываю его, затем кивнул, будто бы удовлетворившись моим поведением. Повернувшись, он медленно направился к задней части машины. Я опустил руку в карман на дверце и достал бутылку “Гленморанжи”. Плеснув в стакан изрядную порцию, я принялся потягивать виски. Лицо этого человека только что находилось в ярде от меня; его зловонное дыхание проникло внутрь салона… и кто знает, сколько миллиардов вирусов перенеслось по воздуху? В подобных случаях лучше всего простерилизовать рот, а заодно и горло глотком шотландского виски. К тому же виски еще и успокаивает. Я осушил стакан, налил еще один и скоро успокоился. На соседнем сиденье лежал арбуз. Мне пришло в голову, что кусок арбуза наверняка подействует на меня освежающе. Я вынул нож из чехла и отрезал толстый кусок. Потом кончиком ножа тщательно выковырял все черные семечки, складывая их в арбузную корку.
Я сидел и попивал виски и ел арбуз. И то и другое было очень вкусно.
— С бензином готово, — молвил ужасный араб, возникнув возле окна. — Проверю воду и масло.
Я бы предпочел, чтобы он держался подальше от “лагонды”, но, не желая связываться с ним, промолчал. Тяжело ступая, он приблизился к передней части машины, и его походка напомнила мне пьяного берлинского штурмовика, двигающегося очень медленным гусиным шагом.
Клянусь, у него не что иное, как tabes dorsalis.
Единственное другое заболевание, которое способно вызвать такую странную походку, когда при ходьбе высоко поднимают ноги, — это хронический авитаминоз. Наверняка у него и авитаминоз. Я отрезал еще кусок арбуза и минуту-другую был занят тем, что выковыривал с помощью ножа семечки. Когда я оторвался от своего занятия, то увидел, что араб поднял капот с правой стороны и склонился над мотором. Его голова и плечи не были видны, как и его руки. Что он там делает? Ведь масло наливают слева. Я постучал по ветровому стеклу. Он, казалось, не слышал меня. Я высунулся из окна и закричал:
— Эй! Вылезай оттуда!
Медленно выпрямившись, он вынул свою правую руку из внутренностей мотора, и я увидел, что в руке он держит что-то длинное, извивающееся и очень тонкое.
“Боже милостивый! — подумал я. — Да ведь он там змею нашел!”
Ухмыляясь, он подошел ко мне, чтобы я мог получше разглядеть, что у него было в руке; и только теперь я увидел, что это вовсе не змея, а приводной ремень “лагонды”!
Пока я молча разглядывал испорченный приводной ремень, меня внезапно охватил ужас при мысли о том, что теперь я, возможно, отрезан от всего мира — один на один в такой глухомани с этим омерзительным типом.
— Тут вот какое дело, — говорил араб, — он держался на одной ниточке. Хорошо, что я это заметил.
Я взял у него ремень и внимательно его осмотрел.
