Ален Роб-Грийе - Резинки

— Да, да, есть у них такая служба, а главное, они верят в свою силу, в свой успех. На сей раз мы им в этом поможем. И поскольку полиция до сих пор совершенно бессильна, мы обойдемся без нее, по крайней мере в первое время.

— Ну хорошо, хорошо, если ты считаешь…

— Послушай, Марша, сегодня ночью мы битый час проговорили по телефону с Руа-Дозе. Мы взвесили наше решение и все его последствия. Такого шанса больше не будет.

— Да… Может быть… А вдруг вас подслушивали?

— Мы приняли необходимые меры предосторожности.

— Да… меры предосторожности… конечно.

— Вернемся к этим бумагам: совершенно необходимо, чтобы я взял их с собой сегодня вечером, и понятно, что я не могу туда попасть. Я позвал тебя, чтобы ты оказал мне эту услугу…

— Да, да… конечно… Но и здесь тоже лучше бы подошел полицейский…

— Да нет же. И потом, теперь это невозможно. Я просто не понимаю, чего тебе бояться. Я тебе даю ключи, и ты спокойно идешь туда сегодня днем, после отъезда Анны. Все уйдет в два портфеля. И ты сразу все сюда принесешь. Я поеду прямо отсюда около семи, Руа-Дозе пришлет за мной машину; к полуночи я буду у него.

Маленький доктор встает и разглаживает складки на своем белом халате.

— Я вам больше не нужен? Пойду посмотрю одну роженицу. Немного попозже зайду.

Опасливое пальто тоже встает, чтобы пожать ему руку:

— До свидания, доктор.

— До свидания, мсье.

— Ты веришь ему?

Раненый смотрит на свою руку:

— Кажется, что он сделал так, как надо.

— Да нет, я не про это.

Дюпон делает размашистый жест здоровой рукой:

— Что ты хочешь, чтобы я тебе сказал? Это давний друг; и потом ты сам видел, что он не болтун!

— Нет, дело не в этом… конечно, не болтун.

— Что тебе в голову взбрело? Что он продаст меня? Зачем это ему? Деньги? Не думаю, что он так глуп, чтобы вмешиваться в эту историю, тем более что теперь уж ничего не попишешь. Конечно, больше всего ему хочется, чтобы я как можно быстрее уехал.

— У него такое лицо… Такой вид… как сказать… Что он в ложном положении.

— Чего ты хочешь? У него лицо немного измотанного врача, вот и все.

— Говорят…

— Ну да, говорят! К тому же это говорят обо всех гинекологах страны, или почти о всех. И потом, какая тут может быть связь.

— Да… конечно.

Молчание.

— Марша, скажи мне, тебе не хочется идти за этими бумагами?

— Да нет… нет. Конечно, я думаю, что это не совсем уж… безопасно.

— Для тебя безопасно. Я нарочно не стал просить кого-нибудь из группы. Тебе-то они не хотят никакого зла. Ты прекрасно знаешь, что они не убивают кого попало и когда попало. На протяжении вот уже девяти дней каждый день регулярно происходит убийство и каждый раз между семью и восемью вечера, как если бы они взяли за правило эту точность. Я вчерашняя жертва, и мое дело, как кажется, закрыто. На сегодня у них уже есть намеченная жертва, и очевидно, что это не ты — вероятно, даже не в этом городе. В конце концов, ты пойдешь ко мне среди бела дня, когда нечего бояться.

— Да, да… конечно.

— Пойдешь?

— Да, я пойду… чтобы оказать тебе услугу… ведь ты думаешь, что так надо… И я не хочу, чтобы казалось, что я работаю на вашу группу… Не то время, чтобы показывать, что я с вами заодно… Не так ли? Не забывай, что я никогда не был согласен с вами в главном… Заметь, что говорю это не для того, чтобы обеспечить себе защиту от… от этих… от этого…

Доктор слушает равномерное дыхание. Молодая женщина спит. Он вернется через час. Сейчас около восьми. Дюпон покинет клинику лишь в семь вечера, как он сказал. Почему он обратился к нему? Любой врач… Не повезло.

Семь вечера. Целый день. Почему всегда к нему обращаются в таких случаях? Отказаться? Ну нет, уже согласился. Опять он сделает все, что от него попросят. А потом? С тем типом у него не было выбора! Не хватало только этой истории.

Тот тип. От него не так легко отделаться. Подождать.

До семи часов.

Добрый Дюпон, всегда втравит друга в грязную историю! Марша находит, что это просто бесцеремонность; и еще требуется, чтобы он при этом был счастлив! А жена? Что ей, трудно туда сходить? У него было время с ней связаться; с ней или с кем угодно, до семи вечера еще уйма времени.

Уже собираясь выйти из маленькой белой палаты, он поворачивается к раненому:

— А твоя жена, она в курсе?

— Доктор сообщил ей письмом. Так лучше. Ты ведь знаешь, что мы уже давно не видимся. Она даже не придет взглянуть на «мои останки». Здесь все как нельзя лучше.

Эвелин. Чем она теперь занимается? Может, все-таки придет? Мертвые — это не в ее вкусе. Кто еще может попробовать? Но никто не будет знать, в какой клинике. Достаточно будет сказать, что не здесь. До семи часов вечера.

Замечательно, коль скоро все они согласны. Комиссар Лоран закрывает папку и с удовлетворением кладет в левую стопку. Дело закрыто. Лично он не имеет никакого желания им заниматься.

Поиски, которые он уже организовал, ни к чему не привели. Было снято множество, причем довольно четких, отпечатков, оставленных повсюду как будто специально; они, наверное, принадлежат убийце, но они не зарегистрированы в огромной полицейской картотеке. Другие собранные материалы не дают ни одной зацепки. У осведомителей тоже ничего. Где искать, в таком случае? Маловероятно, чтобы убийца был из портовых или городских шаек: картотека сделана на совесть, да и осведомителей столько, что злоумышленнику не ускользнуть совсем уж из их сетей. Лоран знает это по долгому опыту. К этому моменту он уже точно бы что-нибудь знал.

Так что? Начинающий одиночка? Любитель? Сумасшедший? Но такие случаи наперечет; и потом любители всегда наследят. Разгадка, очевидно, в том, что тут мы имеем дело с человеком, который прибыл издалека исключительно для того, чтобы совершить это убийство, и который сразу же уехал. Все же, кажется, его работа сделана слишком гладко для того, чтобы не быть тщательно подготовленной…

В конце концов, когда центральный аппарат хочет все взять в свои руки, даже забрать тело жертвы до вскрытия, лучше не придумаешь. Пусть только не думают, что он собирается жаловаться. Для него все так, будто никакого преступления и не было. В сущности, если бы Дюпон сам наложил на себя руки, было бы то же самое. Отпечатки неизвестно чьи, и потом если ни одна живая душа не видела нападавшего…

Еще лучше: ничего не произошло! После самоубийства остается по крайней мере труп; а вот поди же ты, труп убрался, не позвав на помощь, и сверху просят не вмешиваться. Здорово!

Никто ничего не видел, никто ничего не слышал. Уже и жертвы нет. Что до убийцы, то он с неба свалился и теперь уже, конечно, далеко, в пути, обратно на небо.

Разрозненные ошметки, две пробки, маленькая черная деревяшка: теперь это похоже на человеческое лицо, кусок апельсиновой кожуры вместо рта. Блики от мазута дополняют гротескную клоунскую физиономию, марионетка в кровавой игре.

Или это какое-то сказочное животное: голова, шея, грудь, передние лапы, тело льва с огромным хвостом и орлиными крыльями. Зверь, жадно облизываясь, надвигается на свою бесформенную добычу, растянувшуюся подальше. Пробки и деревяшка на прежнем месте, но лицо, которое они только что составляли, полностью исчезло. Прожорливый монстр тоже. Теперь на поверхности канала нет ничего, кроме неясной карты Америки; да и то еще надо поднапрячься.

«А если он снова зажжет свет, перед тем как широко открыть дверь?»

Бона, как всегда, не хотел допускать никаких возражений. Спорить было незачем. А ведь на самом деле получилось так, как будто Дюпон снова зажег свет: Гаринати вполне мог его потушить, когда ему того бы захотелось, а если Дюпон, прежде чем до конца открыть дверь, его снова зажег, то получалось то же самое. Он показался бы только тогда, когда осветилась комната.

А в чем, собственно, дело? Во всяком случае ошибся Бона: Поскольку тот, кому он доверил это дело, не потушил свет.

Забыл? Или нарочно? Ни то, ни другое. Он собирался его потушить; вот-вот собирался это сделать. Дюпон слишком рано поднялся. Сколько же было на часах? Он действовал недостаточно быстро, вот и все; и, в общем, ему не хватило времени, еще одна ошибка в расчетах, ошибка Бона. Как же он теперь все уладит?

Кажется, Дюпон был задет. Но не очень сильно, ведь убежал; Гаринати явственно слышал, как он повернул за собой ключ. Не оставалось ничего другого, как убраться. Серая дорожка, двадцать две лестничных ступеньки, блестящие перила с медной верхушкой в самом низу. Предметы еще чуть-чуть потеряли в плотности. Выстрел из револьвера произвел какой-то странный шум; нереальный, поддельный. «Бесшумным» он пользовался первый раз. Пуф! Как из воздушного; даже муху не напугаешь. И сразу же все наполнилось ватой.

Может, Бона уже знает. Из газет? Для утренних это случилось слишком поздно; да кому в голову придет писать о несостоявшемся преступлении? «Покушение на убийство: неизвестный выстрелил вчера вечером из игрушечного пистолета в безобидного профессора…» Бона всегда знает.