Олег Куваев - Олег Куваев Избранное Том 1
Скука, скука паршивая… Скоро ночь придет. Скука, скука…
Одно время Усть–Китам с его тремя домами был административным центром района, потом началась другая эпоха, и центр перевели на север, где имелось удобное место для морского порта. Позднее был колхоз, но и колхоз перевели за семь километров, где выстроили с должным размахом. От былой славы Усть–Китама осталась лишь груда рисовых бочек, два древних деревянных домика да выброшенный на берег катер неизвестного происхождения. Но все так же двигались по реке могучие рыбьи косяки, и утки садились на мерзлотные озерца рядом с домами, и летали гуси.
В ста километрах севернее Усть–Китама возник и рос большой промышленный поселок, и каждую навигацию к нему шли океанские дизель–электроходы с тысячами тонн груза. Усть–Китам со своей былой рыбной и административной славой пропадал в безвестности, обреченный стать вскоре голым тундровым местом.
Чья–то светлая голова в райисполкоме вспомнила о том, что неплохо бы району иметь свою рыбу. Постановили быстро «создать», «организовать». Лучше Усть–Китама нельзя было придумать места. Но организовывать было не из чего. Рыболовство в районе оказалось прочно забытым.
Тогда возник полушубочный старичок. Он появился с рыбной реки на западе, где большинство от младенчества до смерти были рыбаками, возник с готовыми сетями, бесспорным знанием дела, и начальство, для которого рыба была только решением, быстро отдало ему на откуп Китам от верховий до устья.
Рыбная слава Китама теперь осталась только в рассказах. Но по этим рассказам было ясно, что рыбу можно черпать десятками тонн. Райисполком для начала установил божеские закупочные цены: 70 копеек за килограмм.
По неуловимым, ему одному известным знакам, полушубочный старичок вылавливал нужных людей. Столь же легко, с какой–то фокуснической ловкостью, он извлекал из снабженческих недр доски, гвозди, бензин. Может быть, на свирепых прожженных снабженцев просто действовал его вид поседевшего в тишине рыбалок человека с безмятежным взглядом детских глаз?
8
В середине мая лед на реке вздулся синим китовым горбом. Синий кит стремительно рвался к морю. Каждый день лед был разным – чертовски голубым, как море на курортных проспектах, или трупно–серым и ноздреватым в пасмурные дни. Потом за одну ночь потрескался и стал похож на издыхающую черепаху.
В этот день они кончили делать десятую лодку. Они делали эти немудрящие плоскодонные неводники день за днем. По договору с колхозом, который должен был платить за каждую плоскодонку по двести рублей. Они шлепали их, как блины, по готовому трафарету. Для бригады требовалось от силы два неводника, и, когда они начали третий, Оспатый Федор спросил:
– Третий для запаса?
– А ты стучи, стучи, – сказал дед. – В договоре не сказано, сколько неводников. Сказано, колхоз обязуется купить. – Славка Бенд зыркнул на деда глазами и зачастил топором.
– Ушлый у нас дед, а? – спросил Колька Муханов.
– Ха–ха–ха, – раскатился Толик. – Ушлый дед. Очень ушлый, хороший дед.
– Две тысячи – хорошая цена, Федюша, хорошая, – сказал дед. – Мы за двести, за двести рублей их у себя делали.
Четыре доски на дно, две на борта. Дед в полушубочке все похаживал с неизменным прутиком или палочкой, и было приятно смотреть на его белую голову, чистое, в загорелых здоровых морщинках лицо и слушать:
– А дощечка не та. Во–он лежит хорошая.
Неводники были готовы, они развели огонь под котлом со смолой и мазали их борта длинными рогожными кистями.
– Десять на две и разделить на восемь, сколько будет? – спросил Муханов.
– Две с половиной.
– Всем поровну, Дмитрий Егорыч? – спросил Славка.
– Посчитаем, посчитаем. С обидой нельзя. Без обиды будем.
– Отменный у нас дед, Санюха. Жох дед. Слышь, дед. Ты у нас хороший. Мы с Санькой за тебя хош в воду. Хочешь, нырну за тебя, дед?
Но дед не слушал балаболку Муханова. Он все похаживал со своим прутиком, высматривал и потом сказал:
– Ну–ка, Саня, отнеси вот туда эту досочку, и вот эту, и ту.
Санька сволок в одно место облюбованные дедом доски.
Дед вынес из дома стародавний топорик и стал тюкать по доскам. Он тюкал и тюкал неторопливо, даже с каким–то стариковским покряхтыванием, и из–под топорика вдруг возникла узкая, изящная, как перо, лодочка. Две досочки были сбоку, одна составляла днище. Потом старик снова сходил в избушку, вынес баночку с краской, и лодка приобрела развеселый зеленый цвет. Старик еще потюкал топориком, и возникло совсем уже невесомое двухлопастное веселко.
Около берега на всем протяжении образовались порядочной ширины забереги. Старик отнес лодочку к берегу, взял в руки невесомое веселко и поплыл, еле помахивая им, только от носа лодочки разбегались водяные усы.
Так он и плыл, обливаемый солнцем, среди ледяного и снежного блеска, и седая голова его походила на одуванчик, одуванчик на узком зеленом листе.
Все смотрели молча, и Муханов шепотом сказал Саньке:
– Дед–то и вправду рыбак. Ребята говорили, что рыба по семьдесят копеек и ловить тут десятки тонн. Если на твою душу придется две тонны, так это, слышишь? А если пять. Это за три–то месяца… Не пропадем мы за этим дедом, ей–богу, не пропадем, Санюха.
– Давай, давай, считай, – сказал Санька, не отрывая глаз от деда. Тот развернулся одним взмахом весла и плыл обратно.
Затаив дыхание, Санька Канаев наблюдал за этой картиной, и ему стало уверенно легко оттого, что он видит все это, и было правильным, что он видит это и находится именно в данный момент в данной географической точке.
И все остальные тоже наблюдали за дедом, молча, а Глухой вдруг сказал самому себе:
– Дед–то без шпаклевки делал. Доска к доске, волоса не просунешь.
– Да! – тяжело и смачно сплюнул на землю Славка Бенд.
Дед так же легко причалил к берегу и ступил на землю, не замочив коротеньких сапожек. Все подошли к лодке. Внутри было сухо, и опять Глухой сказал застенчиво:
– Доска к доске…
– Де–ед, – восхищенно протянул Муханов, – дайка я на твоем ковчеге.
И дед, весь в стариковских морщинках, раскрасневшийся от гребли и, видно, от удачи, оттого что лодка без шпаклевки впрямь не протекала, протянул ему весло.
– Подержи, Санек, – сказал Муханов и решительно шагнул к лодке.
Санька придержал руками узкий нос лодки, пока Муханов осторожно, как будто ступал на цирковой канат, усаживался на ее днище.
– Пускай, – скомандовал он. Успел раза два взмахнуть веслом и вдруг исчез, только мелькнули в воздухе сапоги с закатанными голенищами.
– Ух, – вынырнул Муханов из воды. – Ух! – Так он толкал лодку к берегу, огненный шар на взбаламученной глади воды.
– Мой черед, – закричал Толик и с совсем уже ненужной лихостью сел в лодку, перевернувшись мгновенно и бездарно.
Все смеялись на берегу, Муханов бегал кругами, стараясь согреться.
– Ха–ха–ха, – смеялся Толик. – Вот сделал дед лодку. Вот лодка, а, дед?
Даже Славка Бенд разжал мрачные губы, и дед весь смеялся, даже полушубок его и сапожки смеялись.
– Погоди–ка, герои, – сказал дед и вынес из избушки что–то завернутое в тряпочку. Под тряпочкой оказалась чуть начатая бутылка спирта. Муханов и Толя выпили из стакана.
– Чего держать, – сказал дед. – Допивайте, чтоб, значит, судно обмыть.
Спирт быстро развели водой, и все выпили по полстакана в этот великолепный день у открытой воды забереги.
– Плавать на этой лодке непростое дело, непростое, – сказал дед. – У нас на реке с маленьких лет это делают, начинают. Вон Глухой, поди, умеет плавать или забыл?
– А, Глухой, а ну покажи, Глухой, – закричал Толик, но Глухой, вовсе уж засмущавшись, только махнул рукой, а Славка Бенд с задичавшими от водки глазами посмотрел на лодку с мрачновато–веселой решимостью. Не такое, мол, видали. Надо, поплывем и не на этом.
– А льда скоро, ребята, не будет, – сказал дед.
Все еще стояли у воды и обсуждали проблемы плавания на столь несолидном судне, а дед ушел к своей избушке. Он стал выносить из ее недр бесконечное количество мотков сетей, смотанных в куклы, и бережно класть их на разостланный брезент.
– Смотри, ребя, смотри, – сказал Братка. – Дед богатство вынимает.
9
…Они насаживали неводную дель на обрезки водопроводных труб, чтобы потом протянуть сквозь трубы нескончаемую сизалевую веревку, по веревке с припуском расправить сеть, для верха один припуск, для низа другой. Это была работа не для нервных людей.
Древняя земля исходила, дымилась на проталинах, пар поднимался к небу, как дым благодарственных молебнов.
И жухлый серый лед на реке казался в весеннем солнце чужим, отжившим свой век, нездешнего мира веществом.
Сети растягивались на вешалах, лежали на земле, аккуратные мотки веревок висели на кольях, змеились по земле. Был какой–то чарующий ритм в этой древней, древней, как эта земля, человеческой работе.
