Денис Драгунский - Вид с метромоста (сборник)

Действие третье.

Картина первая. В доме Геккерна.

Геккерн вслух читает Дантесу оскорбительное письмо Пушкина и говорит, что дуэль неизбежна: он уже написал Пушкину вызов от имени Дантеса. «Я не хочу стреляться! – трепещет Дантес. – Паду ли я, пронзенный пулей, иль Пушкина сразит она – меня всё равно разжалуют и повесят!» Входит Екатерина: «Ты в России, мой милый неверный друг. Здесь за любовь платят жизнью». Входят секунданты и уводят за собой Дантеса.

Картина вторая. В Зимнем дворце.

Царь Николай сообщает придворным, что великий Пушкин скончался от раны, полученной на дуэли. Молчание. Оркестр играет траурный марш. Хор придворных поет: «И пусть у гробового входа младая будет жизнь играть!» Траурный марш переходит в мазурку. Все танцуют. Входит Бенкендорф с пакетом. Царь останавливает мазурку, велит Бенкендорфу распечатать пакет и прочесть. Тот читает, что военный суд приговорил поручика Дантеса к смертной казни. Царь берет перо, чтоб утвердить приговор. Но тут к его ногам бросаются Екатерина и Натали, умоляя о помиловании. «Вы просите за своего мужа, и это понятно, – говорит царь Екатерине и обращается к Натали: – Но вы, мадам Пушкина, отчего просите за убийцу вашего мужа?»

«Мой муж всегда призывал милость к падшим», – отвечает она.

Писатель и писатель

Он звонит в дверь.

Открывает кто-то, в полутьме прихожей не поймешь кто – то ли племянница, то ли домработница.

– Что вам угодно? – она говорит негрубо, но очень сухо.

– Простите, я начинающий писатель, я хотел показать свои рассказы Николаю Петровичу…

– Минутку, – она уходит.

Через долгие пять минут возвращается, дожевывая и утирая рот.

– Николай Петрович сказал подождать, – указывает на диванчик, который дальше по коридору.

– А, простите, где можно раздеться?

Вместо ответа она пальцем тычет в вешалку.

Он сидит, положив портфель на колени. Полчаса, час, полтора. Два.

Мимо ходят: старуха в кружевной шали с папиросой; очень красивая женщина, но с костылем, шаркает забинтованной ногой; парень студенческого вида, небритый и в толстых очках. Спотыкается о ногу визитера. Тот говорит: «Извините!», парень оборачивается, прижимает очки к глазам, присвистывает и говорит: «Да ну, фигня!» Визитер замечает, что у него под ногами натекли лужицы от растаявшего снега. Он спрашивает парня: «Простите, нет ли тряпки?» Парень не отвечает и скрывается в темноте коридора. Визитер вытирает лужицы кончиком коврика, для чего ногой подтаскивает его к себе – от этого громко падает тяжелая резная трость, она, наверное, стояла у стены.

На шум прискакивает мальчик верхом на деревянной лошадке. Бьет визитера игрушечной саблей по лбу.

Появляется давешняя племянница-работница. Поднимает трость, ставит ее на место.

Он говорит:

– Простите, можно воспользоваться вашими… эээ… удобствами?

– Прямо и налево.

Он идет, попадает в кладовку. Чемоданы, тазы, старые кастрюли. Выходит. Нашел сортир. Непонятно, где свет. Чиркая спичками, писает. Дергает за фаянсовую грушу. Воды нет. Он снова идет в кладовку, берет кастрюлю, идет на кухню набрать воды, чтобы смыть свою мочу. В кухне старуха жарит котлеты. Котлеты горят, плохо пахнут, она лениво льет постное масло на сковороду.

Он набирает воду, возвращается в сортир, но вместо этого попадает в спальню. Там какой-то мужчина в пижаме занимается гимнастикой, машет зелеными гантелями. У него потная лысина. На кровати сидит полуголая женщина и смеется.

Визитер отступает, выходит в коридор, спотыкается о мальчика на деревянной лошадке, проливает воду. Выходит работница-племянница и кричит: «Манюся! Заодно и пол вымоешь!» С антресолей – оказывается, квартира как будто двухэтажная! – спрыгивает девчонка с ведром и шваброй.

Визитер несет кастрюлю обратно в кладовку, на место поставить. Работница-племянница входит следом. «Значит, вы не горничная, как мне сначала показалось?» – спрашивает визитер. «Ничего-ничего не значит», – говорит она.

Вдруг раздается громовой бас: «Кто зассал туалет?! Мер-рзавцы! Зас-сцики!»

– Тссс!.. – шепчет она, прижимается к нему и лезет рукой ему в штаны. Они быстро совокупляются.

– Тебе хорошо? – спрашивает он, застегиваясь.

– Меня тошнит! – отвечает она. – То есть я беременна. От тебя, мой муж, отец моих будущих детей. Оставайся здесь. Я устрою тебе коечку. А потом пропишу тебя на этой площади. Я рожу, и мы отсудим у этого болвана пару комнат. Ты же начинающий писатель? Надо ведь с чего-то начинать…

Душа моя

– А я всё о Сашеньке думаю, – сказала Наталья Ивановна. – Господи, как всё ужасно несправедливо. Если бы я тогда могла отдать свою жизнь…

Разговор шел в больничной палате. У постели Натальи Ивановны сидела ее дочь Надя. Она сказала:

– Сашенька давно умер, всё, хватит.

– Но почему…

– Он был неизлечимо болен, – сухо сказала Надя. – Ты нам и так всё отдала. Всё, что могла. Хватит. Никто не виноват. Ты уж точно не виновата.

– Но почему ты меня не пустила лететь на похороны?

– Ты была нездорова. Мы тебя берегли.

Ужасная история, правда.

Надя вдруг вышла замуж за американца в двадцать восемь лет. Надин отец уже умер к тому времени. Сначала Надя не требовала свою долю наследства: она у мамы была единственная, и вообще они жили не разлей вода. Но как только наклюнулся брак и Америка – тут же намекнула, что надо разобраться. По-честному, по-семейному. Потому что по закону ей причиталась одна четвертая, но она уговорила отдать ей половину, а фактически – пять восьмых. У матери оставалась большая двухкомнатная квартира на Гончарной набережной, в очень лакомом доме. Надя предлагала эту квартиру продать и купить две квартирки поскромнее. В одной жить, другую сдавать, а деньги – половину самой проживать, а половину отдавать ей, Наде.

Наталью Ивановну передернуло от такого напора.

Надя родилась 30 сентября, и ее назвали Надеждой еще и со смыслом – хотелось, чтоб она исполнила все родительские мечты, чтоб стала красивой, образованной, блестящей, богатой, – вкладывали в нее все силы, просто молились на нее, отец звал ее Santa Esperanza, и вот вам исполнение всех надежд. Холодная, жесткая, ищущая выгоды. Готовая выселить мать из родного гнезда ради пятисот долларов в месяц!

Наталья Ивановна сказала нечто вроде: «Потерпи, душа моя! Дождись моей смерти», – и они не перезванивались года три. Потом родился внук Сашенька, и Надя его даже один раз привезла в Москву, показать бабушке.

Но на прощание снова завела разговор о квартире и деньгах, и они опять поссорились, и Наталья Ивановна даже сказала что-то вроде «вон отсюда».

Но еще через восемь лет примерно – Наталье Ивановне уже было хорошо за шестьдесят – Надя примчалась без звонка и чуть ли не на колени упала. Сашенька заболел. Тяжелая онкология, но не безнадежная. Но никакой страховки не хватит. Наталья Ивановна без лишних слов продала квартиру, купила себе крошечную однушку на окраине и все остальные деньги – а это была серьезная сумма – перевела на Надин счет. Почти все. Себе оставила самую чуточку, аварийный запас.

Потом Надя позвонила и сказала, что Сашеньку не смогли вылечить. Продлили жизнь ненадолго. А если честно – страдания продлили. У Натальи Ивановны после этого разговора случился гипертонический криз, но она всё равно хотела лететь на похороны. Надя не пустила. Грубо, но как-то очень по-родному сказала: «Ну, мама! Не хватало, чтоб ты еще у меня тут умерла!»

Нет – значит нет.

Но вот теперь ей под восемьдесят. Точнее, семьдесят семь. А Наде – пятьдесят пять, а выглядит на сорок самое большее. Гладкая кожа и никакого живота.

– Мы берегли тебя, – повторила Надя. – Поэтому запретили прилетать. Но вообще я должна сказать тебе правду. Джонатан приказал. Я ему рассказала, как всё было, и он приказал мне: «Скажи матери правду, а то разведусь». Он страшный баптист. Всегда только правда, даже тяжело так жить.

– Какую правду? – спросила Наталья Ивановна.

– Сашенька жив. Я тебя обманула, что он заболел. Я хотела, чтоб он учился в хорошей школе и в хорошем университете. А денег не было. Джонатан получает немного, а я вовсе почти ничего… Сашенька – наша единственная надежда. Santa Esperanza, – вдруг улыбнулась Надя. – Чтоб он стал врачом, понимаешь?

– Не понимаю, – сказала Наталья Ивановна.

– Ты вообще-то всегда была скуповата, – сказала Надя. – Поэтому я придумала вот так сделать. Да, это был обман. Но ведь всё хорошо! Он жив, он закончил Medical School, не просто, а в Yale University. А? Ты ведь рада? Скажи! Вот у меня фото в айфоне, хочешь, покажу?

– Не хочу, – сказала Наталья Ивановна и вдруг поднялась в кровати, спустила ноги, нашарила тапочки. – Я выздоровела, душа моя! – Она встала на ноги. – Я полна сил! Ты мне всё отдашь, до копеечки. Мой старинный ухажер – отставной генерал ГРУ, мы тебя на краю света достанем, а пока – вон отсюда!