Инна Карташевская - Ибо сильна, как смерть, любовь…

— Да? — тусклым голосом спросил он.

— Привет, — не придумав ничего лучшего, выпалила я.

— Привет, — равнодушно ответил он, не двигаясь с места.

— Я к тебе, — продолжила я, заранее заготовленный текст.

Он удивленно приподнял одну бровь.

— А разве мы знакомы?

Еще бы, подумала я, всю ночь, кажется, беседовали. Но вслух, конечно, сказала другое. То, что запланировала.

— Я к тебе из газеты, мне нужно взять у тебя интервью. Ты ведь теперь знаменитость.

На секунду в его глазах промелькнула радость, но тут же погасла, и он нахмурился.

— Мне не нужно никакое интервью. И, вообще, извините, но я занят.

Еще бы, подумала я, мальчик принял такое умное судьбоносное решение, готовится предстать перед всевышним, а тут какое-то интервью. Но меня этим не проймешь.

— Знаешь, если я все-таки уже пришла, может, ты разрешишь мне хотя бы зайти на минутку?

Он заколебался, но хорошее воспитание взяло верх, и он посторонился, давая мне дорогу.

— Только я действительно занят и не могу уделить вам внимание.

Я прошла в комнату. Так странно было снова находиться здесь, рядом с ним, живым и не узнающим меня. Не дожидаясь приглашения, я уселась. Он снова нахмурился и остался стоять, по-видимому, рассчитывая на кратковременность моего визита.

— Послушай, — попыталась я снова вернуться к домашней заготовке, — я, конечно, всего лишь из местной газеты, это, понятно, не очень престижно, но ведь это только начало. Если интервью получится хорошим, его могут перепечатать и республиканские газеты. Я думаю, тебе предстоит стать очень знаменитым.

— Мне очень жаль, что вы потратили время, но меня это не интересует, — упрямо ответил он.

Я почувствовала, как во мне начинает закипать злость. Я для него столько сделала, а его, видите ли, это не интересует. Хорошо, тогда будем говорить по-другому.

— Я понимаю, — как можно спокойнее начала я, — тебя не интересует интервью, так как гораздо актуальнее для меня сейчас писать тебе некролог.

Он вздрогнул и ошеломленно посмотрел на меня. Потом взял себя в руки и криво улыбаясь, произнес.

— Почему это вдруг некролог?

— Потому что сегодня вечером ты собираешься умереть, — глядя ему прямо в глаза сказала я.

Он растерянно смотрел на меня, не зная, что сказать, но затем неуверенно произнес:

— Вот еще, с чего вы это взяли?

Я молчала, все также глядя ему в лицо. Он нервно передернул плечами и снова спросил:

— Так почему вы так думаете?

— Я не думаю, глупый мальчик, я знаю.

— Откуда? — перестав притворяться, коротко спросил он.

— Садись, Леня, — серьезно сказала я. — Давай поговорим с тобой откровенно.

Как зачарованный он уселся напротив, не сводя с меня взгляда.

— Бог с ним, с интервью, давай лучше поговорим…

— Сначала скажите, кто вам об этом сказал? Лена?

— Я не знакома с твоей Леной и видела ее только один раз в жизни, но мне хватило, чтобы понять, что она из себя представляет.

— Ну и что же вы поняли? — почти враждебно спросил он.

— Что это хитрая и глупая деревенская девка, которая хотела использовать тебя, чтобы остаться в городе. Но потом ей попался другой, с квартирой и машиной, и она без колебаний бросила тебя и вцепилась в него.

Он мгновенно вспыхнул:

— Быстро же вы все поняли. А то, что вы можете ошибаться, вам не приходило в голову? Или вы всегда так мгновенно и безошибочно судите о людях?

Я поняла, что поторопилась с Леной и решила сменить тактику.

— Хорошо, — кротко сказала я, — не будем говорить о ней. Поговорим о тебе.

— А что обо мне говорить?

— Послушай. Леня, — как можно мягче начала я. — Я знаю, ты сейчас переживаешь очень тяжелый момент. Тебе, наверное, кажется, что жизнь кончена, что никто никогда не страдал так, как ты. Но поверь мне, это не так. Такое переживает в жизни каждый и не один раз. Дай мне договорить, — быстро добавила я, видя, что он опять вспыхнул и готов вскочить. — Так вот, неразделенная любовь и предательство существуют столько, сколько существует мир. И всегда кому-то казалось, что ничто не может сравниться именно с его любовью и с его муками. И в мире, наверное, нет человека, который не прошел бы через это, и если бы все кончали жизнь самоубийством, человечество давно бы вымерло. Но этого не происходит, потому что все проходит. Знаешь, у еврейского царя Соломона было кольцо, на котором он велел написать «Все уходит, все проходит, и это пройдет». И это святая правда. Время лучший доктор, и через пару месяцев ты сам будешь удивляться тому, что так переживал.

Я сделала паузу, чтобы перевести дух, и он тут же закричал, глядя на меня чуть ли не с ненавистью.

— Послушайте, я не знаю, кто вы, и откуда вы обо мне узнали, но кто вам дал право лезть ко мне в душу и вмешиваться в мою жизнь? Это моя жизнь, понимаете, и я могу с ней делать все, что хочу. И, вообще, какое вам до меня дело и какая вам разница, буду я жить или нет?

— Ах, вот как, — тоже заорала я, чувствуя, как меня охватывает не просто злость, а самое настоящее бешенство. — Это только твоя жизнь, и ты можешь делать с ней, что хочешь? А ты видел своих родителей, когда они сидели здесь у твоего гроба, черные как земля и полубезумные от горя? И твоего брата, который рыдал здесь у этого серванта? А твоя нежно любимая Лена явилась к тебе на похороны, вырядившись в свою самую короткую юбку и в самую вырезанную кофточку и, выставив здесь грудь и ляжки, делала вид, что рыдает, а сама пыжилась от гордости и самодовольства, что вот нашелся дурачок, который из-за нее отравился. А ты видел себя в гробу со слезами на глазах, потому что в последний момент ты пожалел о том, что сделал? Ты этого не видел, а я видела, потому что была здесь на твоих похоронах во вторник.

От неожиданности моих слов он на минуту растерялся.

— Послушай, ты что сумасшедшая? О каких похоронах ты говоришь? Я еще живой.

— Пока живой, последние часы, потому что ты собираешься в восемь часов проглотить тридцать таблеток снотворного, которое осталось после твоей бабушки. Что, разве не так?

Он опять растерянно помолчал. Потом неуверенно сказал:

— Откуда ты это знаешь? Ты не можешь этого знать.

— Тем не менее, я знаю, и меня послали сюда, чтобы не дать тебе это сделать.

— Кто послал? Кто мог тебя послать?

— Я не могу тебе сказать. Я и так слишком много тебе сказала.

— Ты все это выдумала.

— Выдумала? И про таблетки тоже? Ты разве говорил кому-нибудь о них?

Он молча покачал головой.

— Хочешь еще доказательство? Как ты думаешь, я была уже в вашей квартире?

— Ну, я думаю, нет, — растерялся он.

— Тогда откуда я знаю, что у вас кухонные шкафчики коричневого цвета и плита тоже коричневая? Не можешь сказать? Так вот, я заглядывала к вам в кухню. Там две женщины готовили поминки по тебе, я хотела узнать у них, почему ты умер, но постеснялась спросить. У одной из них на левой щеке большое родимое пятно. Ты знаешь, кто это?

Он беспомощно кивнул, без сил опустился на стул и задумался. Я ясно видела, что он перебирает в уме все возможные варианты, пытаясь найти хоть сколько-нибудь приемлемое объяснение и не находит его. Наконец он сдался, но, тем не менее, упрямо сказал:

— Я все равно думаю, что ты сумасшедшая и все это выдумала.

— И про то, что ты собираешься принять эти чертовые таблетки в восемь часов?

— Ну, про таблетки я не знаю, откуда ты узнала. А в квартире ты, может быть, и была. Откуда я знаю, кто к нам приходит, когда меня дома нет.

— Ты сам не веришь в то, что говоришь.

— Так что ты хочешь, чтобы я поверил в эту чушь про мои похороны? Такого все равно не может быть.

— Почему? — тут же вцепилась я в него.

— Потому что чудес на свете не бывает.

— А ты уверен в этом? А разве это не чудо, что мы вообще как-то попадаем на эту землю, живем на ней, а потом уходим неизвестно куда? Да люди просто боятся чудес, и стараются не видеть их. А ты такой сторонник скальпеля Оккама?

— Какого еще скальпеля? — удивился он.

— Ну, вот, — совершенно искренне огорчилась я. — А я думала, ты читаешь книги.

— Я и читаю, — обиделся он. — Только, может быть, не те книги, что ты.

— А какие же?

— Не важно. Ты давай объясни, что ты имела в виду.

— Оккам это древний философ. Он жил в тринадцатом веке, но был очень трезво мыслящий человек. Он сказал «Не следует увеличивать число сущностей, сверх существующих».

— Хорошо сказал, — иронически одобрил он. — Неплохо было бы еще понять, что это значит.

— Это значит, что не нужно выискивать что-то сверхъестественное, там, где можно обойтись естественными причинами. То есть, что чудес не бывает. И с тех пор мы так и живем, закрываем глаза на то, что не можем объяснить и говорим, что этого не может быть, потому что этого не может быть… никогда. Как у Чехова, знаешь?