Вениамин Колыхалов - Горислава
Редкая для этих мест жара довела до онемения все живое. Не слышно птиц, петухов и собак. Одним живым существом была река, и мы с Терешей пошли к ней.
Всякий раз бурливое половодье наносило на изгибистый песчаный берег Васюгана коряги, бревна, древесный хлам. Иные бескорые коряжины, замытые в песок, лежали под невысоким ярком годами. Коровы, овцы любили чесать бока и головы о крепкие, высушенные в кость сучки.
Васюган темей водой, но светел судьбой. Долгими, не безуспешными были поиски нефти на его берегах. Не сказочным золотым ключиком открылись упрямые недра. Открылись былью великого труда, усердия и рабочего упорства.
Найденовы не пропускали ни одной газетной заметки, где говорилось о северных кладах, о людях, покоряющих трудные глубины. Васюган являлся для стариков светлым закатным солнцем жизни. Каждая его струя звенела теперь по-иному. Тереша и Славушка любили Васюган как доброго, спокойного родственника. С открытием месторождений нефти любовь к реке возросла.
У солдата последней войны Тереши Найденова память долгая, стойкая, как и у васюганской воды, неторопливо бегущей к Оби. Стократно обновилась вода. Не вспомнит она колхозную лодку с малосильным, шумливым мотором, первобранцев, кликнутых отчизной. Призывный клич донесся до самых глубинных деревень. Умолкла в ушах песня пастушьего рожка. Зазвенела боевая тревожная песня полковой трубы. Во свидетели воду не призовешь…
Недолго продержалась над деревушкой и рекой воцаренная тишина. Из-за урмана накатился громовой вертолетный гул. Зеленая небесная машина летела неизменным северным курсом. Терентий Кузьмич проводил ее недолгим взглядом, крякнул:
— Хоть бы возле Авдотьевки нефть нашли. Деревня оживет. Школу, больницу откроют. Поля наши заросли березняком, дудочником. Стянуло их, как смирительной рубашкой, крепкой дерниной. Уходили на войну, думали: без нас, мужиков, загибнет землица, отвоеванная у тайги корчевками. Ведь на женскую да лошадиную силу гектары оставляли. Ничего, сдюжили бабоньки. Полям ладный обиход делали. Фашисты проклятые просчет великий допустили. Хотели наш народ на дыбу вздернуть, а мы все на дыбы поднялись.
Обронила прибрежная ива сухой отмерший лист. Несет его васюганская вода мимо нас, мимо перевернутых на берегу обласков. Вот продолговатый, до срока погибший лист угодил в речную воронку. Закрутило его в заверти, утопило силой напористого течения. Он вынырнул в метре от крутящихся струй, пронесся прежней дороженькой. Тереша тоже следил взглядом за листом-оторвышем. Губы его плотно сомкнулись, правая щека судорожно дернулась. Возможно, вспомнил боец, как и его крутила, терла далекая война в огненном смерче атак. Многие фронтовые друзья навек побратались с землей. Кто со своей, отеческой. Кто остался лежать в иноземье в братских и одиночных могилах.
Васюган бережливо несет свое сокровище болотных и лесных вод. Зародился в далеком верховье из ручьев и родников, подпитывается на бегу малыми речками. Васюгану помогают болота, снега и дожди, поэтому не обессиливают струи. Река перегоняет с места на место пески, подпиливает яры, по забывчивости оставляет на протяженном пути изогнутые старицы, протачивает новое русло. Вода не оставляет в покое и авдотьевский берег. Откалывает глыбу за глыбой, осаждает с луговой стороны, подступаясь по легким низинным местам.
Неторопливо идем по сыпучему песку, излучающему тепло. Редкие стрижи совершают надводный облет. Тереша бодр, словно собрался на парад. Никогда не замечал уныния на суховатом загорелом лице. Морщин на нем мало, им трудно осилить тугую кожу в редкой россыпи полуистлевших веснушек.
— Чин у меня на войне был высокий — солдат, — улыбнулся попутчик. — Другим лычки и звезды на погоны падали, но завидки нисколько не брали. Пули отличий не признают. Захотят впиться — вопьются, на звезды не посмотрят. На фронте моей «святой троицей» были винтовка, саперная лопата и ложка. По отдельности каждая нужна, как в доме баба. И отстреливаться, и окапываться, и есть — на все случаи военной жизни пригодны.
Под Москвой стали нас определять: кого в пехоту, кого в обозники, кого в саперы. Прознали, что я на реке родился, лес по Васюгану сплавлял, плоты вязал, говорят: «Найденов, пойдешь переправы делать». Козырнул, согласился. Приказ строже указа.
Недавно Славушка про одолень-траву рассказывала, про нашепты спасительные. Верит она в них крепко. Ее веру не разбиваю, не смеюсь. Мои ребята-одноротники крестики носили, талисманы, ладанки. Молились в окопах, богородицу-заступницу на помощь призывали. Все равно гибли от бомбежек, шальных осколков. Никто в родню сырой земле не напрашивался. Всех живых она сама любит-голубит. До мертвых ей одно дело — в себе сокрыть, упокой дать вечный.
До войны дальше васюганских окрестных мест нигде не бывал. Потащил паровоз по России — диво взяло. Неуж все наше, все отеческое? Экие просторищи! Вот, думаю, там, за прижимной чертой неба Москва покажется, но только Урал широко открылся. За горами степи. За степями луга. Холмы поднимаются, курганы, похожие на шлемы, словно русская земля окликнула свою рать, тоже походом на врага собирается.
На запад торопились люди и паровозы. На открытых платформах — зачехленные орудия. В нашей теплушке вместе с необстрелянными новобранцами ехали дяди, знающие пороховую быль Первой мировой войны. Они твердо помнили солдатский устав, как имена своих братьев и сестер. Первобранцы впитывали в ум и сердце каждое их слово. Они воевали и выжили, значит, не один случай берег их на войне.
Мы присели на сосновое бревно в тени густых тальников. В нескольких метрах от нас неторопливо и уверенно шел к Оби Васюган. Он не беспокоился ни о длительности пути, ни о его искривленности. Берега не были для реки лабиринтом. Извертится Васюган, перечтет все плесы, точнехонько выйдет к раздолью обской воды. Сильно и напористо подопрет левый бок широкой реки. Перемешивая с ней свои темные струи, оставит видимую, четкую полосу слияния. Граница двух вод, двух нарымских рек.
За четыре года, отнятых фашистами у людей и мира, сапер Найденов насмотрелся множество крупных и мизерных рек. Тонул в Волге, налаживал переправы через Дон, форсировал Одер и Вислу. А сколько просверкало перед глазами безымянных речек. Воды в них — танку по грудь. Но приходилось преодолевать и такие мелкие преграды, отторгая врага, отбивая у него пядь за пядью.
— Был в нашей роте щуплый солдат Ганя Бивин. Сух, костист, но силенка водилась. Сожмет пальцами руку — не всякий вырвет. Плотничал до войны, коровники на рязанщине строил. Не знаю, когда его жизнь с грустью повенчала. Даже у солдатского котелка с кашей парень-горюн кручинился. Окопы рыл вяло, неохотно. Говорил: прячься не прячься от снарядов — и в траншеях найдут. Мы укрепляли в себе веру в братство, в силу оружия. Он уверовал в скорую свою кончину. Брюзжал о смерти. Не раз его грубо обрывали, заставляли молчать. Замолкал, но лицо выдавало душевное смятение и страх перед близкими боями.
Многие просили ротного командира убрать Бивина подальше от подразделения. Определить в обозники, фуражиры, каптенармусы. Куда угодно, лишь бы не видеть его постное лицо, не слышать нудных, расслабляющих дух речей.
— Ганя, очнись! — внушал я ему. — Все по дому, по родным печалятся. У каждого нервы на пределе, но рваться не должны, как перетянутые балалаечные струны.
Не знаю почему, выделил я из всех одноротников этого деревенского плотника. Прощал его. Одергивал зубоскалов, рьяно костеривших солдата. На мое сочувствие Ганя откликнулся быстро. Подсел ко мне на привале, кисет протянул:
— Закури, Терентий, моего самосадного табачку.
Свернули по козьей ножке, дымим. Слышим из-за спин ехидные словечки: два друга — хомут да подпруга. Не оглянулись даже. Пусть балаболят.
Мы с Ганей деревенские, колхозных земель сыновья. По его жизни Ока текла. По моей — Васюган. От рек люди выходят добрее, уживчивее. Курит Бивин, на меня испытно смотрит. Выпустил из ноздрей струйки дыма, спросил:
— Пошел бы ты со мной, Терентий, в разведку?
— Пойду.
— Спасибо на добром слове. Думал — откажешься. Ты один согласился. Все отнекивались. Думаешь, война растянется?
— Любой гадалке точно не ответить. Видел сам, что на узловых станциях творилось. Не прогулочка будет, если заявлено во весь голос: Родина в опасности. Ты женат, Ганя?
— Не успел. С маху не хотелось. Жениться — не бревно отесать. Душу к душе не вдруг подгонишь. Невеста есть — дочь пасечника. Призывали меня в конце июля. Кругом — цветень. Травы от медовых рос гнутся. Помогаю на пасеке, медогонку кручу, вдруг пчела в глаз ожгла. За день до отправки на войну это случилось. И стало меня тяжелое предчувствие томить. Думаю: пчела точку показала, куда пуля-дура присвистит…
Помню, тогда и я резко оборвал Ганю. Сказал ему:
