Елена Чижова - Преступница
В первые годы, Маша помнила, скандалов не было, с соседями они жили мирно, мама даже научила Паньку печь дешевое, но вкусное печенье на маргарине, и Панька частенько заходила к ним в гости поплакаться о неудавшейся жизни, об ушедшей молодости, которую заела старуха-мать. Было время, когда родители, уходя на работу, оставляли Машу на Панькино попечение, и тогда Маша сидела в соседской комнате, а баба Фрося угощала ее овсяным киселем. Мирное житье закончилось лет пять назад, на Машиной, почти уже взрослой, памяти. Скандал начался из-за коммунальной уборки: мама застукала Паньку, когда та, вымыв коридор и не поменяв воду в ведре, принялась возить этой грязью по унитазу. Мама сделала замечание, но соседка не повела и ухом, и тогда мама вдруг закричала: "Развели грязь! Привыкли, как у себя в деревне!" Маша заглянула тогда, когда, обернувшись от унитаза, Панька коротко утерла лоб и сплюнула это слово. Она целилась в маму, но, отскочив, оно хлестнуло Машу по глазам и впилось в голову, как осколок.
Зажимая пальцами рану, Маша бросилась в свою комнату и только вечером, когда отец вернулся с работы, вдруг сообразила, что слово, брызнувшее соседской слюной, не имеет ни малейшего отношения к ее матери. Получалось, что мама отвечает за отца, к которому престарелые мать и дочь обращались с каким-то опасливым, даже заискивающим почтением. С ним они всегда здоровались первыми, и вежливость, встречавшая его на коммунальной кухне, исключала возможность подобных слов.
С этих пор коммунальная жизнь совершенно изменилась, однако скандалы, вспыхивающие время от времени, касались одной лишь мамы. С ней соседки ругались охотно и по-свойски, но стоило появиться отцу, мгновенно замолкали и скрывались за своей дверью. Слово, засевшее осколком, долетало до Машиных ушей время от времени, но, косясь на маму, она не решалась спросить, почему мама не расскажет об этом отцу. Страдая за нее, Маша думала о том, что, узнай отец все подробности, ему пришлось бы отступить от принципиального нейтралитета, которого он держался.
Впрочем, в последнее время коммунальные бои вела одна Панька: Фроська из комнаты не выходила. Весной Панька привела кого-то и караулила под своей дверью, пока они разговаривали. Маша видела сама, но поняла только тогда, когда мама сказала папе: "Фрося - еле живая, сегодня Панька приводила попа". Отец кивнул рассеянно, но мама бросила острый взгляд, и он поежился. По привычке, считая дочь маленькой, мама не заговаривала об этом в открытую, но Маша догадалась: после смерти обеих старух семья могла претендовать на третью комнату. Тем же вечером, оставив дверь приоткрытой, она убедилась в верности догадки: мама объясняла папе, как можно добиться того, чтобы комнату девочек официально признали непригодной - задней стенкой она примыкала к туалету смежной квартиры. "Господи, о чем мы говорим, - отец сокрушался горестно, - живые же люди!"
То ли поп старухе помог, то ли Панька суетилась зря, но лето прошло спокойно. Отец пропадал на работе - сдавали узбекский проект, мама с Таткой жили на даче. Он уезжал к ним на выходные. Маша корпела над книгами, на кухню выходила редко - экономила время, питаясь всухомятку. Сталкиваясь с Панькой в прихожей, здоровалась сдержанно. Та буркала: "Здрасьте". За лето родительские разговоры забылись.
"Можно подумать, я собираюсь их отравить!" - Перемыв посуду, мама вернулась в комнату. Оставив дверь приоткрытой, Маша слушала. Они продолжали спор. "Что я могу, если ты не требуешь у своего начальства? Не они - я скоро сдохну в этой коммуналке!" - "Пожалуйста, не начинай, - отец говорил тихо, - ты отлично знаешь: не могу я просить". - "Конечно! - мамин шепот зазвенел. - Если тебе дадут квартиру, все институтские решат, что ты - хитрый еврей. Будь ты и вправду хитрым, мы давно бы уехали и жили по-человечески... Правильно Ося говорит!..." - "Прекрати! - отец заговорил вслух. - Я здесь родился и никуда отсюда..." Маша встала и вышла к родителям. "Учти, - она обращалась к матери, - если вы уедете, на меня не рассчитывайте. Я останусь". Родители испуганно смолкли.
Прислушиваясь к неумолчному шуму воды, Маша сидела в прихожей и дожидалась Валиного звонка: обещала позвонить с вахты, когда доедет. Звонок раздался, и, поговорив коротко, Маша снова подошла к запертой ванной и подергала дверную ручку. "Скорей бы!" - она сказала в сердцах, не вполне отдавая себе отчет в том, кого именно торопит: Паньку или медлительную смерть, не спешившую прибрать старух. Вода заструилась тише, и Маша отогнала нехорошие мысли.
Нет, всерьез она не торопила их смерть, но, страдая от безобразных скандалов, сотрясавших коммунальные стены, Маша мысленно вставала на сторону матери и про себя осуждала отца за непонятную и трусоватую деликатность. Получалось так, что в отвратительных коммунальных делах отец прячется за мамину спину, и эта мысль мучила Машу, потому что - в этом она не сомневалась - отец сам должен был обо всем догадаться.
Пройдя через родительскую комнату, она закрыла дверь и забралась на покрывало с ногами. Слова брата не убеждали. Раньше, когда план обсуждался втайне, вдохновенная уверенность Иосифа легко становилась Машиной. Теперь, когда все блистательно удалось, она чувствовала червоточину, от которой - ради будущего спокойствия - следовало избавиться. Радуясь, что младшей сестры нет в городе, а значит, никто не сможет помешать, Маша подошла к письменному столу, зажгла настольную лампу и раскрыла тетрадь. Старая школьная привычка: так расправляться с тягостными мыслями - давала о себе знать.
В школе Маша вела дневник, нет, не дневник, скорее, отрывочные записи. Время от времени, прибираясь в столе, она отправляла их в корзину. Теперь, занеся ручку, Маша подумала о том, что никогда прежде не писала о главном, о том, что отравляет душу. Она разгладила тетрадный шов и сложила руки. Дело застопорилось: Маша не знала, с чего начать.
Мысли вернулись к последним школьным годам. Она вспомнила многолетнее упорство, с которым, далеко опережая школьную программу, читала любимые книги по истории, потому что давным-давно, лет, наверное, с тринадцати, мечтала поступить на исторический. С этой страстью могла соперничать лишь любовь к литературе: собрания сочинений, стоявшие на домашних полках, Маша перечитала до дыр. Ее сочинения были глубокими и содержательными, и учительница, особенно в старших классах, не раз советовала Маше поступать на русскую филологию. И все-таки история казалась ей главной наукой. Она давала ответы на самый интересный вопрос: почему? Однажды Маша поделилась своими планами с Иосифом, и он сказал, что на этот вопрос отвечает любая наука, взять хоть его химию, но Машу ответ не убедил, потому что естественнонаучные вопросы никогда не казались ей важными, хотя и по этим предметам она получала пятерки и даже участвовала в городских олимпиадах по биологии, каждый год доходя до третьего - университетского - тура. Длинный и прямой коридор Двенадцати коллегий, в аудиториях которого проходили биологические олимпиады, пах замечательной книжной пылью, и, равнодушно вещая про тычинки и пестики, Маша вдыхала аромат своей близкой исторической судьбы.
К ее интересу родители относились скептически. Отец говорил о том, что в нашей стране судьба историка незавидная. История - не механика. Все зависит от позиции исследователя, который вечно вынужден подстраиваться. Маша вспомнила, как, сказав об этом, отец предостерег: "Ты учти, Мария, то, что сказано дома, - не для чужих ушей". Кажется, он и вправду считал, что в родительских увещеваниях зашел непростительно далеко.
О том, что история - не самая твердая почва, Маша догадывалась, но утешала себя тем, что для историка самое главное - выбрать правильную область исследований, и тогда колебания и смещения обогнут его, не коснувшись. Примериваясь, она находила правильной историю Древнего мира и, пожалуй, Средневековье: позволяют же Валентину Янову изучать и комментировать новгородские берестяные письма.
Мама заходила с другой стороны. Ее возражения сводились к тому, что выпускница исторического факультета не имеет будущего. "Кончится тем, что будешь всю жизнь преподавать в школе". Школьная история виделась ей жалким и второстепенным предметом. Не то чтобы у мамы были конкретные планы относительно будущего старшей дочери, но смутные чаяния, питаемые Машиными успехами, направляли материнские мысли в сторону Института Иоффе, где Иосиф, племянник мужа, работал старшим научным сотрудником. В этом институте проектировали космические аппараты, а сам Ося изобретал для них новые источники энергии, о чем вне семейных стен, конечно, не следовало упоминать. Иосифу работа нравилась. К своим тридцати двум годам он успел защитить кандидатскую и теперь стоял на пороге новой защиты, которая должна была принести не только почетное звание, но и должность заведующего лабораторией. В многочисленной семье Иосифом по праву гордились. Маша - пока, конечно, авансом - занимала второе место. Остальные братья успехами не блистали. По разным городам и весям их набиралось человек двенадцать. Скрупулезный подсчет мог дать и более внушительную цифру, но чьи-то следы терялись на дальних континентах. Как бы то ни было, но и двенадцать было достойным числом, позволявшим Иосифу, отталкиваясь от родовой фамилии, называть всю братию аргонавтами. Сестер было только две, но Тату, учитывая ее юный возраст, на этой перекличке успехов пока что не брали в расчет.
