Алехо Карпентьер - Век просвещения
III
София чувствовала, что монахини задались целью непременно сделать из нее служанку господа бога, – они действовали настойчиво, но неторопливо, неотступно, но мягко; однако девушке приходилось бороться не только с ними, а и с собственными сомнениями, и потому она с особенным жаром предалась заботам об Эстебане и настолько вошла в роль матери, что, не задумываясь, раздевала его и обтирала влажной губкой, когда сам он был не в силах сделать это. Болезнь юноши, на которого она всегда смотрела как на родного брата, укрепляла ее нежелание удалиться от мира, – в самом деле, не могла же она оставить его одного! Мало того, делая вид, что она не верит в богатырское здоровье Карлоса, София – стоило только брату кашлянуть – немедленно укладывала его в постель и заставляла стаканами пить крепкий пунш, что приводило молодого человека в отличное расположение духа. В один прекрасный день она обошла все комнаты дома с пером в руках, – по пятам за ней следовала горничная-мулатка, которая несла в руках чернильницу с таким видом, будто это были святые дары, – и сделала опись пришедшей в негодность мебели. Затем она старательно составила перечень вещей, необходимых для того, чтобы прилично обставить жилище, и вручила его душеприказчику, который усердно разыгрывал роль приемного отца, стремящегося выполнить малейшее желание сирот… И вот накануне рождества стали прибывать ящики и тюки, их как попало складывали в комнатах нижнего этажа. Все, начиная с большой гостиной и вплоть до каретного сарая, заполонила мебель, она оставалась нераспакованной, выглядывая из досок, соломы и стружек в ожидании того часа, когда ее расставят по местам. Тяжелый буфет, который с трудом втащили шесть негров-носильщиков, загромождал прихожую, а прислоненный к стене ящик с лакированной ширмой так и стоял, заколоченный гвоздями. Китайские чашки все еще лежали в опилках, в которых они совершили далекое путешествие, а многочисленные книги из будущей библиотеки новых идей и новой поэзии высились стопками повсюду – на креслах и на столиках, еще пахнувших свежей краской. Сукно для бильярда протянулось, подобно зеленому лугу, от зеркала в стиле рококо до строгого письменного стола, присланного из Англии. Однажды ночью в каком-то ящике послышался звук, похожий на выстрел: это лопнули от сырости струны арфы, которую София заказала через неаполитанского торгового агента. В доме завелись мыши – они проникли сюда из соседних зданий; тогда пришлось принести кошек, и те безжалостно точили когти об изящные завитки мебели красного дерева и вытаскивали нитки из обивки, украшенной единорогами, попугаями и борзыми. Однако беспорядок достиг апогея, когда начали прибывать приборы для физического кабинета: Эстебан заказал их, желая заменить заводные куклы и музыкальные шкатулки предметами, которые не только развлекают, но и развивают ум. Чего тут только не было – телескопы, гидростатические весы, куски янтаря, буссоли, магниты, архимедовы винты, модели лебедок, сообщающиеся сосуды, лейденские банки, маятники и коромысла для весов, миниатюрные копры, к которым фабрикант, за неимением запасных частей, приложил набор измерительных инструментов, изготовленных на основе новейших Достижений математической науки. И молодые люди были теперь До глубокой ночи заняты тем, что изо всех сил старались привести в действие самые замысловатые приборы, часами разбирались в описаниях, путались в различных теориях и с нетерпением ожидали зари, чтобы самолично убедиться в необыкновенных свойствах призмы, – они испытывали восторг, видя, как проходящий сквозь нее солнечный луч радугой отражается на стене. Мало-помалу они привыкли бодрствовать по ночам, приучил их к этому Эстебан, – днем он спал лучше и предпочитал оставаться на ногах до рассвета, потому что если он засыпал раньше, то именно перед восходом солнца у него начинались особенно долгие и мучительные приступы удушья. Росаура, мулатка, служившая в доме кухаркой, готовила для них завтрак к шести часам вечера и оставляла им холодный обед, за который садились под утро. Постепенно внутри дома образовался некий лабиринт из ящиков и тюков, каждый имел в нем свой угол, свое убежище, расположенное на различной высоте от пола: тут можно было уединиться или, напротив, собраться вместе, чтобы потолковать о какой-нибудь книге, подивиться на работу физического прибора, который вдруг начинал действовать самым неожиданным образом. В гостиной возникло нечто вроде крутой горной дороги, она начиналась от дверей, проходила над лежавшим на боку шкафом и достигала трех ящиков с посудой, поставленных один на другой: отсюда можно было обозреть все, что находилось внизу, а затем карабкаться дальше по «скалистым, опасным тропинкам» – обломкам досок и колючих, точно чертополох, реек, из которых наподобие шипов торчали гвозди; наконец путник добирался до ровной площадки, состоявшей из девяти ящиков с мебелью, но тут ему приходилось пригибать голову, чтобы не удариться затылком о потолочные балки.
– Какой прекрасный вид! – восклицала София, когда, смеясь и прижимая юбки кколеням, с трудом взбиралась на эту вершину.
Карлос, однако, утверждал, что сюда можно попасть иным путем, хотя и более опасным, – для этого надо влезть на груду ящиков с противоположной стороны, вскарабкаться по ним с ловкостью горца, а под конец проползти на животе, сопя и волоча свое тело, по примеру благородного сенбернара. На тропинках и площадках, в укромных уголках и на мостиках, переброшенных с ящика на ящик, каждый читал все, что ему заблагорассудится: старые газеты и журналы, альманахи, путеводители, книгу по естественной истории или какую-нибудь классическую трагедию, а то и новый роман, который они похищали друг у друга, – действие в нем происходило в 2240 году; иногда Эстебан, забравшись на самый верх, кощунственно подражал манере известного проповедника, двусмысленно истолковывая пылкий стих из «Песни песней»; его немало забавлял гнев Софии, которая затыкала уши и вопила, что все мужчины свиньи. Солнечные часы в патио превратились теперь в лунные часы, вместо полудня они указывали полночь. На гидростатических весах проверяли вес кошек; небольшой телескоп, труба которого была выставлена в разбитое оконце, позволял наблюдать за такими вещами в соседних домах, что Карлос, одинокий астроном, сидевший на шкафу, игриво усмехался. Надо сказать, что и новая флейта была вынута из футляра: уходя в комнату, где стены были обиты матрасами, как в палате для умалишенных, Карлос играл там на ней, не боясь, что его услышат соседи. Стоя боком к пюпитру, посреди партитур, разбросанных по ковру, молодой человек устраивал долгие ночные концерты, совершенствуя свое мастерство и добиваясь лучшего звучания инструмента; а иной раз, уступая внезапной прихоти, он играл деревенские танцы на недавно купленной свирели. Нередко, испытывая прилив нежности друг к другу, молодые люди клялись никогда не разлучаться. София, которой монахини сумели внушить еще в отрочестве отвращение к мужчинам, приходила в ярость, когда Эстебан шутки ради – а быть может, чтобы испытать кузину, – говорил о ее будущем браке и о том, что ей предстоит растить целый выводок детей. Уже одна мысль о возможном появлении «мужа» приводила их в содрогание, они заранее видели в нем человека, посягающего на плоть, на священную собственность, принадлежавшую всем, а потому неприкосновенную. Они хотели вместе путешествовать, вместе знакомиться с огромным миром. Душеприказчик прекрасно управится со всей той «дрянью», которая хранилась за стеной, распространяя вокруг себя зловоние. Надо сказать, что дон Косме весьма благосклонно относился к их желанию отправиться в далекое путешествие, он заверял своих питомцев, что их повсюду будут ждать письма, обеспечивающие кредит.
– Вам непременно надо поехать в Мадрид, – говорил он, – посмотреть на тамошний почтамт и на купол храма святого Франциска, в наших местах и понятия не имеют о подобных чудесах зодчества.
К тому времени уже появились такие быстрые средства передвижения, что далекие расстояния как бы перестали существовать. И молодым людям надо было только набраться решимости и перестать слушать бесчисленные мессь|, которые были заказаны за упокой их усопшего отца, – каждое воскресенье София и Карлос отправлялись после бессонной ночи по еще пустынным улицам в храм Святого Духа и присутствовали на богослужении. Но пока что братья и сестра не отваживались даже раскрыть ящики, распаковать тюки и расставить по местам новую мебель; мысль о том, сколько им еще предстоит хлопот, заранее угнетала их, и больше всего Эстебана – из-за болезни малейшее физическое усилие было для него трудным. К тому же, если бы в утренний час в дом вторглись обойщики, лакировщики мебели и прочие посторонние люди, это нарушило бы привычное течение жизни, столь непохожей на жизнь других обитателей города. Молодые люди считали, что они встают спозаранку, если им приходилось начинать свой день в пять часов вечере, чтобы принять дона Косме, который все сильнее выказывал свои отеческие чувства к ним и свою предупредительность, едва лишь у них возникало желание еще что-то выписать из-за моря либо появлялась нужда в иных его услугах или оплате очередного счета. По его словам, дела фирмы шли как нельзя лучше, и он постоянно заботился о том, чтобы София не ощущала недостатка в деньгах и чтобы в доме жили на широкую ногу. Дон Косме не уставал хвалить девушку за то, что она, как нежная мать, опекает братьев, и не упускал случая мимоходом, но язвительно пройтись насчет монахинь, которые подстрекают девиц из благородных семейств идти в монастырь, с тем чтобы прибрать к рукам их добро. «Можно замечать такие вещи, оставаясь при этом добрым христианином», – приговаривал он. Затем дон Косме отвешивал учтивый поклон и удалялся, заверяя, что пока присутствие Карлоса в магазине и на складе совершенно не обязательно, а молодые люди возвращались в свои владения и лабиринты, где любое место имело особое название на их условном языке, понятном только посвященным. Так, груда ящиков, готовых вот-вот обрушиться, именовалась «Падающей башней»; сундук, переброшенный наподобие мостика с одного шкафа на другой, именовался «Тропинкой друидов». [8] Если кто-либо заговаривал об Ирландии, то он имел в виду угол, где стояла арфа; а если упоминалась гора Кармел, все понимали, что речь идет об убежище, образованном несколькими полураскрытыми ширмами, куда София имела обыкновение удаляться, чтобы читать там наводящие ужас романы, полные тайн. Когда Эстебан пускал в ход свои физические приборы, София и Карлос говорили, что Великий Альберт принялся за работу. [9] Их игра ни на минуту не прекращалась, она все преображала внутри дома, все больше отгораживала его от внешнего мира; теперь жизнь тут подчинялась собственным законам, и шла она в трех различных плоскостях: на полу полновластно господствовал Эстебан, – по причине болезни он не любил забираться высоко, хотя и не переставал завидовать Карлосу, который мог перескакивать с ящика на ящик под самым потолком, висеть, ухватившись за резные деревянные перекладины, или раскачиваться в мексиканском гамаке, привязанном к балкам; София же занимала, так сказать, промежуточную сферу, расположенную примерно в десяти пядях от пола: каблуки ее туфелек раскачивались над самыми висками кузена, она прятала любимые книги в различных тайничках, которые называла «своими покоями», – тут она могла уютно расположиться, распустить корсет, сбросить чулки и подобрать подол юбки до самых бедер, когда становилось слишком жарко… Обедали они, как уже говорилось, на рассвете, при свечах, в столовой, где было полным-полно кошек; и словно из протеста против чопорности, всегда царившей в их доме за семейными трапезами, молодые люди вели теперь себя как варвары, – они безжалостно кромсали мясо, вырывали друг у друга лакомые куски, разламывали куриные косточки, загадывая при этом желания, пинали соседа ногами под столом, внезапно гасили свечи, чтобы стащить пирожное; к столу они выходили небрежно одетые и сидели, развалясь, положив локти на скатерть. Тот, у кого не было аппетита, раскладывал тут же, на обеденном столе, пасьянс или строил карточные домики; тот, кто пребывал в дурном расположении духа, читал во время еды какой-нибудь роман. Если София становилась жертвой заговора братьев, которые любили подтрунивать над ней, она внезапно принималась осыпать их грубой бранью; однако в ее устах самые страшные ругательства звучали на редкость целомудренно, как будто они неожиданно утрачивали свой первоначальный смысл и превращались просто в слова, походившие на вызов, – казалось, девушка спешит вознаградить себя за бесконечную вереницу монастырских трапез, во время которых полагалось, прочитав благодарственную молитву, есть, не поднимая глаз от тарелки.
