Александр Герцен - Былое и думы. (Автобиографическое сочинение)
Непримиримая страстность Белинского, мужественная последовательность Грановского, печаль и злая ирония Чаадаева в воспоминаниях Герцена становятся идейно-психологической основой «портрета». Постоянно Герцен прибегает в зарисовках к ярким, типическим эпизодам из жизни интересующего его лица. Заставляя «героя» действовать, он свое отношение к нему передает в общем тоне рассказа, в отдельных портретных черточках, в попутных, как бы случайных замечаниях.
Необычная жизненность литзратурного воплощения, кбторую исторический образ получал в характеристиках Герцена, вытекала из осознания писателем общественного места и значения личности. Когда же Подлинная роль того или иного предшественника или современника оставалась не понятой Герценом, его мастерство художника было бессильно запечатлеть образ на страницах записок. Неудача, которая постигла писателя, когда он в главе «Немцы в эмиграции» обратился к характеристике Маркса, весьма показательна и поучительна. Тенденциозность этих страниц, откровенно враждебных Марксу и «марксидам», лишила герценовскнй рассказ какой бы то ни было познавательной и художественной ценности.
Герцен был противником обезличенного, равнодушного творчества; по его мысли, поэт должен всюду вносить «свою личность», и «чем вернее он себе, чем откровеннее, тем выше его лиризм, тем сильнее он потрясает ваше сердце». Лиризм, охватывающий всю сферу личных переживаний и взглядов художника, был вообще характерен для писательского склада Герцена. Задолго до «Былого и дум» Белинский уже причислял его к тем поэтам, для которых (17) «важен не предмет, а смысл предмета». «Поэтому, — продолжает критик, — доступный их таланту мир жизни определяется их задушевной мыслию, их взглядом на жизнь».[10]
Лучшие страницы «Былого и дум» отмечены печатью «задушевной мысли» Герцена. Искренний и глубокий лиризм мемуаров придавал рассказу те тона «светлого смеха» и «светлой грусти», в которых отражались идейные и личные раздумья, искания, драмы писателя. Они действительно создавались, по его выражению, сквозь «кровь и слезы».
Заражая читателя своей любовью или ненавистью, восхищением, негодованием или презрением, «Былое и думы» покоряют неотразимым влиянием искренности и силы герценовского слова. Рассказать свою жизнь для Герцена означало исповедать свои убеждения. «Это — не столько записки, — говорил он, — сколько исповедь…» И в этой интимной лирической исповеди своеобразно преломились величайшие исторические потрясения эпохи.
Лирическим, личным отношением проникнуто все повествование «Былого и дум». Мы не говорим уже о трагизме главы «Осеапо пох» и всего «рассказа о семейной драме». Герцен остается лириком в мемуарной публицистике, в политических и философских отступлениях. Страстность его идейных исканий делала невозможной эпическую холодность, свойственную многим мемуарам. Герцен не подводил «итогов» своей жизни, но прежде всего ощущал себя художником, писал глубоко волнующую его лирическую поэму.
Лиричен герценовский пейзаж. В одно неразрывное целое у него сплетаются описание природы и передача ощущений, вызванных, рожденных волнующей близостью к ней. Его воспоминания о деревенской жизни полны трогательной поэзии русской природы, поэзии тихих сельских вечеров. Это — подлинно поэтические картины, напоминающие пейзажную живопись Тургенева, Чехова, Левитана.
Горький видел в Герцене одного из «своеобразных стилистов» русской литературы, он называл автора «Былого и дум» первым в ряду таких писателей, как Некрасов, Тургенев, Салтыков, Лесков, Г. Успенский, Чехов.[11] Блестящее мастерство слова в художественных и публицистических произведениях Герцена вызывало восторженные оценки уже у современников писателя. Тургенев, например, говорил, что Герцен «был рожден стилистом».[12] Известно, как восхи(18)щал всегда автора «Записок охотника» язык Герцена, особенно — язык и стиль его воспоминаний: «приводит меня в восторг: живое тело», «так писать умел он один из русских».[13]
Герцен высоко ценил богатейшие возможности русского языка: «…главный характер нашего языка, — читаем мы в «Былом и думах», — состоит в чрезвычайной легости, с которой все выражается на нем — отвлеченные мысли, внутренние лирические чувствования, «жизни мышья беготня», крик негодования, искрящаяся шалость и потрясающая страсть». Он отстаивал русский язык как «звучный, богатый», «язык гибкий и могучий, способный выражать и самые отвлеченные идеи германской метафизики и легкую, сверкающую игру французского остроумия» («Русский народ и социализм», 1851).
В языке записок Герцена творческая индивидуальность писателя воплотилась особенно ярко. «Его ум — ум исключительный по силе, как его язык исключителен по красоте и блеску»,[14] — говорил о Герцене Горький.
Блестящие афоризмы, неожиданные эффектные сближения, сравнения и метафоры придают языку Герцена изумительную яркость и красочность. Горькая ирония у него чередуется с забавным анекдотом, саркастическая насмешка — с легким каламбуром, а редкостный архаизм — с смелым галлицизмом; народный русский говор сосуществует в «Былом и думах» с обилием иноязычных слов. В этих контрастных столкновениях проявляла себя характерная экспрессивность стиля Герцена.
«Канцелярия министра внутренних дел, — пишет Герцен, — относилась к канцелярии вятского губернатора, как сапоги вычищенные относятся к невычищенным; та же кожа, те же подошвы, но одни в грязи, а другие под лаком». Мимоходом он назовет конюшню «богоугодным заведением для кляч», графа Панина сравнит с «жирафом в андреевской ленте», а «появление полицейского в России» уподобит «черепице, упавшей на голову».
Неожиданные острые контрасты служили излюбленным приемом Герцена-стилиста. Порою они нарушали обычное представление о «нормах» литературного языка. В галлицизмах и «неверностях в языке» «Былого и дум» упрекал Герцена Тургенев.[15] «…Слог твой чересчур небрежен», — пишет Тургенев Герцену об отрывках в (19) третьей книжке «Полярной звезды».[16] «Это тем более неприятна, — продолжает он, — что вообще язык твой легок, быстр, светел и имеет свою физиономию».[17] Но то, в чем Тургенев видел «до безумия неправильный» язык,[18] самому Герцену казалось органически необходимым художественным элементом рассказа, не отклонением и нарушением литературной нормы, а выражением его, герценовского, понимания этой «нормы».
Мемуарам свойственна крайняя напряженность, динамичность как в языке и стиле, так и в самом построении предложения. В одном из писем Герцен сравнивал «Былое и думы» с «ближайшим писанием к разговору: тут и факты, и слезы, и хохот, и теория…» Он добивался непринужденного стиля рассказа, естественной простоты в развитии действия.
«Надобно фразы круто резать, швырять и, главное, сжимать», — писал Герцен (письмо к Н. П. Огареву, 25 октября 1867 г.). И он бесконечно варьирует свою фразу, под его пером предложение становится гибким и выразительным. Фразы «круто режутся» и «швыряются», как в отрывке «После набега» — замечательном образчике герценовской экспрессии и политической патетики, в сосредоточенном драматизме «рассказа о семейной драме» они достигают предельной лаконичности и сдержанности (см… например, главу «Смерть»).
Излюбленной формой образного и динамического раскрытия: мысли Герцену часто служил диалог во всех его видах, от безыскусственной, непринужденной беседы до диалога напряженного, протекающего почти без авторских ремарок. В «Былом и думах» диалог везникает в самых драматических эпизодах, воздействие его необычайно сильно (см. главу «Третье марта и девятое мая 1838 года», рассказ о «маленьком романе» с Медведевой- в главе «Разлука», сцену смерти Natalie и др.). Благодаря диалогической форме ярче обрисовывались облик и убеждения герценовского «собеседника». Иногда диалог явно инсценируется автором в тех же целях более полной характеристики образа (например, «ручного судьи» в главе XV, см. также «великолепную сцену», говоря словами Герцена, с полковником в начале главы «Апогей и перигей» и др.).
Диалог открывал широкие возможности для введения в мемуары живой речи, непосредственно разговорного языка, к которому Герцен стремился и в авторском тексте. Те же цели в известной мере дости(20)гались через воспроизведение в записках подлинных писем — самого Герцена, его жены и многих других лиц. В результате образовывались те сложные языковые сочетания, которые каждый раз поражают читателя своей смелой пестротой.
* * *Товарищ Герцена по кружку Московского университета и один из первых русских эмигрантов Н. И. Сазонов в своей статье о Герцене, предназначенной для иностранного читателя, пророчески писал, что «Былое и думы» «долго будут жить, как национальный памятник и литературный шедевр». Сазонов справедливо подчеркнул национальное своеобразие этого «лучшего произведения знаменитого писателя». Герцен, по словам Сазонова, «всегда остается верен своей национальности, когда говорит о Западной Европе. В этом великая ценность его книги, его стиля и, скажем даже, его личности; это-то и делает его в истории умственного развития России выразителем существенного перелома, зачинателем новой эпохи».[19]
