Андре Моруа - Сентябрьские розы
Свою тираду она произнесла вполголоса, со сверкающими от гнева глазами.
– Вы правы, – согласился Эрве. – Но похоже, вы сами тоже отнюдь не бедствуете.
– В этом году дела идут неплохо, – вынуждена была согласиться она. – Но перед этим два года были ужасными… Просто жить не хотелось… В последнее время снобизм окружающих дает мне средства к существованию… Надо этим воспользоваться. Это ненадолго.
Эрве внимательно посмотрел на нее. Черты лица ее были безукоризненны. Черные волосы, причесанные на прямой пробор, подчеркивали их чистоту и совершенство. Ему в голову пришла мысль: английскому издателю для фронтисписа книги нужен портрет Фонтена – так почему бы не заказать его Ванде?
– Гийом Фонтен? – переспросила она. – Я знаю, что он знаменитость, но не прочла ни одной его строчки. Думаете, он хороший писатель? У меня такое впечатление, что это должно быть что-то напыщенное и претенциозное.
– Вы высмеиваете снобизм, – возразил он, – а сами в него впадаете. В вашем узком кружке Фонтен уже не так моден, как прежде, его так долго превозносили, что отныне, похоже, любое новое мнение о нем кажется злословием. Но я знаю, и вы узнаете, если потрудитесь его прочесть, что он достояние французской культуры наряду с Шатобрианом или Флобером.
– Я не француженка и не люблю ни Шатобриана, ни Флобера.
– А кого вы любите?
– Я люблю своих соотечественников: Пушкина, Гоголя, Достоевского, Чехова… А из ваших?.. Пожалуй, Пруста.
– Прекрасный выбор, но Пруст восхищался Шатобрианом… и Флобером.
Она покачала головой:
– Возможно… Вообще-то, я не так уж и люблю Пруста. Он тоже из тех, для кого жизнь начинается за бульваром Мальзерб. Впрочем, если говорить об этом конкретном деле, мои вкусы совершенно ни при чем. Чтобы написать портрет человека, вовсе не обязательно им восхищаться. Организуйте все, Эрве, я буду очень рада.
– Есть одна проблема: вы слишком красивы. Госпожа Фонтен будет нервничать… Послушайте, она принимает по воскресеньям. Пойдемте к ним вместе со мной.
* * *В узком кругу любое новое лицо поражает, как незнакомая собака на улицах Комбре. Появление Ванды вызвало любопытство. Алексис с немым осуждением разглядывал черный свитер, приподнимающий высокую грудь. Но Полина Фонтен встретила девушку благосклонно. Эдме, принявшая близко к сердцу идею этой английской биографии, заранее подготовила почву, показав ей сделанные Вандой наброски.
– Они великолепны, – согласилась госпожа Фонтен. – Ваша подруга рисует очень точно и тщательно… Она не из тех, кто станет нелепо уродовать лицо Гийома в угоду собственному тщеславию… Это очень хорошая мысль.
В эту первую встречу было решено, что Ванда будет рисовать портрет в Нёйи, в кабинете Фонтена, чтобы не отвлекать своего натурщика от работы. Две недели спустя, встретив Эрве у Эдме Ларивьер, художница поблагодарила его:
– Знаете, какая удача, что вы мне его нашли… Во-первых, он очень милый, говорит мне кучу комплиментов. Он так хорошо позирует, его застенчивость меня просто умиляет. И потом, вы представить себе не можете, каким авторитетом он пользуется среди моих приятелей.
– Легко могу себе представить, я же вам говорил.
– Да, знаю… Просто я не доверяла вашему вкусу, милый Эрве… Но Боб и Бобби, у которых нюх на все самое современное и модное, пришли в восторг: «Ванда, какую крупную рыбину ты поймала, смотри не упусти».
– А что, эта рыбина пытается ускользнуть? Вот было бы странно.
– Честно говоря, и мне это было бы странно, – ответила она.
Она резко засмеялась. Он обратил внимание, что у нее довольно мощная шея, которая не соответствует изящному лицу.
VI
Однажды утром в понедельник Полина Фонтен позвонила Эрве. В этом не было ничего необычного, но ее голос удивил молодого человека. Эта сильная женщина казалась взволнованной и встревоженной.
– Мы вчера не виделись – сказала она. – Гийом плохо себя чувствует. У него высокая температура, врач только что ушел, он сказал, что это, похоже, плеврит… Он уже кашлял в пятницу. А вчера вечером, в воскресенье, в такую ужасную погоду, ему непременно понадобилось выйти из дома, он должен был ужинать с каким-то иностранным издателем на Монпарнасе. Машину он не взял, потому что воскресенье, и долго бегал под дождем в поисках такси, в общем, вернулся совсем больной. Теперь лежит в постели, проболеет целую неделю, и все по собственной вине.
– Мадам, вы уверены, что это не опасно?
– О, во всяком случае, доктор Голен меня уверил, что нет. Он даже позволил Гийому принять вас, вот почему я звоню… Гийом очень настаивал, чтобы вы пришли именно сегодня. Было бы, конечно, разумнее переждать день-другой, но когда мой муж вобьет себе что-нибудь в голову…
– Я приду днем, мадам. Никаких проблем.
Эрве нашел ее в библиотеке. Она уже получила утреннюю почту и теперь отвечала на самые срочные письма, выводя строчки ровным мужским почерком.
– А! Я очень рада вас видеть. Он уже трижды справлялся, не пришли ли вы… Ведет себя как ребенок… Гийом скверный больной… Идемте!
Она повела его на второй этаж, где ему бывать еще не приходилось. Проходя через переднюю, он рассматривал знаменитых Ватто из коллекции Берша.
– Пройдем через мою спальню, – сказала она.
По обе стороны широкой постели в стиле регентства толстощекие золоченые амуры поддерживали парчовый полог. На стенах вызывающе розовый Буше и портрет Фонтена. Туалетная комната с мозаичными стенами, решетчатыми панелями с ромбовидным узором, где сверкали флаконы граненого стекла с массивными серебряными пробками. Ванна, закрытая чехлом с оборками, показалась Эрве нелепой. Госпожа Фонтен постучала в дверь и открыла ее.
– Вот и он! – обратилась она к мужу.
Фонтен сидел в пижаме, он был плохо выбрит, а волосы, примятые подушкой, топорщились во все стороны.
– Здравствуйте, друг мой, – сказал он, кашляя. – Как любезно с вашей стороны, что вы согласились… Садитесь возле кровати… Полина, дайте ему стул и оставьте нас.
Она усадила Эрве, а сама облокотилась на край кровати.
– Что вы будете есть, Гийом? – спросила она. – Голен сказал, что…
Он нетерпеливо прервал ее:
– Мы поговорим об этом после! А сейчас я вас прошу нас оставить.
Он не мог говорить дальше из-за приступа кашля. Оскорбленная Полина Фонтен настаивать не стала.
– Если я здесь лишняя…
Она вышла через ванную, оставив дверь приоткрытой. Эрве показалось, что она затаилась в соседней комнате. Он едва удержался, чтобы не закрыть дверь за портьерой, но подумал, что, если госпожа Фонтен и в самом деле там, его жест покажется невежливым и даже подозрительным. Гийом Фонтен, не заметивший его смущения, сделал знак приблизиться. Он был возбужден то ли из-за температуры, то ли из-за волнения, лицо раскраснелось.
– Садитесь ближе, друг мой, – сказал он вполголоса. – Еще ближе… Мне нужно, чтобы вы оказали мне большую услугу… Сегодня днем я должен был увидеться с нашей Вандой… Да, эта девушка кажется мне очень умной и интересной, я встречаюсь с ней иногда… Сегодня я приглашен на чай в ее мастерскую. Как вы понимаете, я не могу пойти. Нужно ее предупредить… Но как?
– А в чем проблема? – удивился Эрве. – Госпожа Фонтен не знает?..
– Разумеется, нет, она ничего не знает! Она не знает, что вчера вечером я ужинал с Вандой. Понимаете, все это совершенно невинно, и я бы ей обо всем рассказал, будь на месте Полины другая женщина, но вы ее не знаете…
Марсена увидел, что Фонтен, возможно из-за лихорадки, говорит слишком много, и попытался положить конец откровенным излияниям, которые могли бы поставить его в затруднительное положение.
– Конечно, дорогой учитель. Я выйду отсюда и сразу же позвоню.
– Спасибо, друг мой… Но это еще не все… Завтра у этой девочки день рождения, я купил ей в подарок небольшой рисунок Пикассо. Сегодня я должен был забрать его в галерее Эзек, вы знаете, это на улице Сены, за Институтом… Вы не могли бы зайти туда за рисунком и передать его Ванде?.. Я выпишу вам чек… Подайте мне, пожалуйста, чековую книжку, она в верхнем ящике комода, а ручка на столе.
Эрве поднялся и через приоткрытую дверь заметил подол черного платья. Полина Фонтен в самом деле находилась в соседней комнате. Вновь усевшись рядом с больным, он, сделав таинственный вид, приложил палец к губам, но Фонтен не понял намека.
– Вот, – сказал он, – я выпишу чек на ваше имя, чтобы избежать вопросов. Вы его «индоссируете», как они выражаются. Ведь вам приятно будет увидеть нашу очаровательную Ванду. Ах, друг мой! Вы даже не представляете себе, что это значит для меня: в моем возрасте вновь обрести… э-э… истинное наслаждение. Смотреть на эту девушку, слушать ее… На прошлой неделе… – (очередной приступ кашля), – я написал об этом стихи. Со мной такого давным-давно не случалось… Нечто вроде «Мариенбадской элегии»… Я потом вам прочту, когда мне станет лучше, но публиковать, разумеется, не стану. «Эта книга – для добрых, а не для злых». Как все же повезло нашему Гёте! Мне бы хотелось перечитать его переписку с Беттиной…[4] Ему семьдесят лет, ей девятнадцать… Для него это было удивительное возрождение духа… Но он был Гёте, к тому же он был свободен… А я раб.
