Сергей Антонов - Дело было в Пенькове
— Что же это у вас получается? — спросил наконец Игнатьев.
— А что я могу сделать? — спросил в свою очередь Иван Саввич.
— Да вы кто тут?
— Пока что председатель колхоза.
— То-то и есть, что председатель, — сказал Игнатьев и снова стал смотреть па дальние огни фар.
— Трактористы все-таки подчиняются эмтээс, — сказал Иван Саввич.
— А следить за бригадой кто должен? Что, по-вашему, председателя колхоза это не касается?
— И так целый день вокруг них хожу.
— Ходите, а толку нет. Вы что думаете, один бригадир будет за горючее отвечать?
«Знает», — промелькнуло в уме Ивана Саввича. Он растерялся и не нашел что сказать.
— Им для чего выписывают горючее? — спросил Игнатьев.
— Что вы меня исповедуете?
— Нет, вы скажите. На уборку выписывают?
— Ну, на уборку.
— Или, может быть, на катанье?
«И кто ему сказал? — тоскливо подумал Иван Саввич. — Витька, наверное, сказал. А может, Матвей?»
— Вы бы помогли колхозу, чтобы мы легально катались. На партактиве обещались помочь, а обещания так и остались на бумаге.
— Выходит, вы оправдываете эти катанья?
— Так ведь всего одна бочка…
— Одна бочка! А вы знаете, сколько одной бочкой можно вспахать зяби?
«Что теперь будет! Ладно, если в райкоме пропесочат, а то еще и уголовное дело пришьют», — подумал Иван Саввич.
— Какая норма горючего на гектар, знаете?
— Как не знать…
— Ну, какая?
— Двадцать килограммов.
— Ну вот. Двадцать, — неуверенно сказал Игнатьев, и Иван Саввич почувствовал, что секретарь сам не знает нормы. — А у вас что получается? Здесь немного накосят, потом в Кирилловку едут. Там день поработают, потом обратно сюда… «Новый путь» сегодня поставки выполнил, а вы все катаетесь. Что это вам, легковушка или трактор?
Тут Ивана Саввича озарило, и он понял, в чем дело. Словно тяжелый камень свалился с его плеч. Видимо, трактористы пожаловались, что убирать ячмень в Кирилловке им не разрешили, заставили вернуться на лущение стерни, и много горючего ушло на холостой пробег.
— Так ведь не поспел еще в Кирилловне ячмень! — весело воскликнул Иван Саввич. — Мы же его поздно сеяли. Сами знаете, какая весна была. У них там земля из-под лесу. Куда ни ступи — то блюдечко, то тарелочка, не земля, а наказанье. Весной-то верхи высохли, а в блюдечках лягушки живут. Помните, на партактиве о сроках говорили? Кто выборочно сеять велел? Вы велели, руководство. И правильно! А раз выборками сеяли — выборочно приходится и убирать. Вполне понятно.
— Я знаю это все. А работы надо назначать с умом. Чтобы холостые пробеги свести к минимуму. Мало вы уделяете этому внимания.
Но это уже нисколько не страшило Ивана Саввича.
— Разве за всем уследишь, товарищ Игнатьев?
— Надо следить.
— Слежу, сколько возможно. Делов выше макушки. Вон вчерась еще лизуха открылась.
— Что?
— Лизуха, — повторил Иван Саввич, беззвучно ухмыляясь в темноте.
— Лизуха лизухой, — неопределенно сказал секретарь, — а трактора попусту гонять не положено.
«Чуть-чуть я про эту несчастную бочку сам не проговорился, — холодея, подумал Иван Саввич. — А все из-за чего? Все из-за этого Морозова. Не человек, а чистая зараза… Надо от него как-то освобождаться. Кончилось мое терпение. На жару и камень лопнет».
Глава четвертая
Дедушка и внучка
В тот час, когда Иван Саввич ложился в постель со смутным беспокойством человека, позабывшего сделать что-то важное, в тот самый час внучка дедушки Глечикова, Тоня, тряслась на подводе по корням боровой дороги.
Время было позднее. До деревни оставалось километров восемь. В бору было темно, как в глухом коридоре. На небо наплывали тучи — собиралась гроза. Эмтээсовский кучер, жалея лошадь, шел рядом с телегой.
Погода портилась. Угол жесткой брезентовой подстилки все больнее хлестал Тоню по руке, и его невозможно было унять.
Тоня вспомнила казенную чистоту мягкого вагона, в котором обжилась за двое суток, щебетание стаканов в железнодорожных подстаканниках, вспомнила соседей-пассажиров: инженера в носках, надетых наизнанку, старую интеллигентную учительницу. Поезд умчался далеко, за тридевять земель, и в купе по-прежнему тепло, а на столике, наверное, так и лежит недочитанная «Виктория», которую Тоня брала у учительницы. Инженер, наверное, похрапывает, перебравшись на нижнюю, тонину, полку, а учительница в сотый раз разглядывает карточку своего малыша… Им покойно и уютно, и они несутся к своему привычно устроенному счастью.
Телега пошла ровней — из бора выбрались на полевой проселок. Высоко в небе урчал самолет: среди редких неясных звезд Тоня заметила медленно плывущие зеленые и красные огоньки, удивительно красивые в кромешной тьме ночи. Но сколько она ни вглядывалась — самого самолета так и не смогла различить, словно он был прозрачен и сквозь него просвечивались звезды. Вскоре огоньки затерялись, шум постепенно утих, и только ветер порывисто, по-зимнему, свистел по-над землей. Неожиданно сверкнула молния, и рядом с телегой на секунду возникло белое привидение. Тоня не сразу догадалась, что это кучер. Гроза явно собиралась, однако дождя не было. Где-то рядом, как выстрел, ударил гром, и снова все стихло, кроме ветра и вкрадчивого шепота тележных колес.
Так, не дождавшись дождя, за полночь въехали в деревню.
Деревня спала. Избы едва различались в темноте. Лошадь по привычке пошла к колхозной конторе, но кучер догнал ее и резко дернул вожжу. Он был сильно не в духе. Отправляясь из МТС, Тоня говорила, что едет к родному дедушке, а теперь оказалось, что ни разу в деревне не была и где живет дедушка — не знала. «Как теперь его разыщешь?» — пробормотал кучер и пустил лошадь наугад вдоль дороги. К счастью, возле ближней избы послышались мужские шаги, и кучер крикнул:
— Эй, хозяин! Где тут Глечиков живет?
— Советник? — спросили из темноты.
Шаги приблизились, и кто-то вспрыгнул в телегу, больно придавив Тоне ногу.
— Давай, поехали, — сказал колхозник. — Держись правой стороны.
Тоня высвободила ногу, и они поехали.
— Кого везешь? — спросил колхозник.
— Зоотехника доставил, — ответил кучер.
— У нас и жить будет?
— У вас. Где же еще?
— Баба?
— Женщина.
— Тогда дело пойдет, — сказал колхозник насмешливо. Тоня очень устала, ей хотелось спать, и у нее не было сил обидеться, что при ней разговаривают так, будто она глухонемая. Ехали довольно долго. Наконец колхозник сказал:
— Тормози.
— Тут? — спросил кучер.
— Нет, — сказал колхозник. — Здесь я обитаю. Вертай обратно и отмеряй отсюда… обожди-ка… Зефировы, Васильевы… отмеряй отсюда седьмую избу. Спасибо, что подвез.
— Ты что это?! Лошадь запаренная, а ты!.. Я тебя!.. — от возмущения кучер не смог соорудить мало-мальски складной фразы и залился такой замысловатой бранью, что, слушая его, колхозник успел разыскать в кармане папиросы, закурить и даже осмотреть Тоню, бесцеремонно приблизив догорающую спичку к самому ее лицу. Это был молодой парень в пиджаке, небрежно накинутом на плечи, и в расстегнутой, несмотря на холод, косоворотке. Лица его разглядеть Тоня не успела. Запомнилась только улыбка, какая-то странная, необычная, застенчиво-нахальная улыбка, застывшая в уголках его тонких губ.
— Отсталый человек, — спокойно сказал он Тоне. — Заместо спасибо — лается. Кабы понимал, что без меня дольше проездил бы — добровольно бы подвез.
И, сказав это, парень ушел домой.
Кучер кое-как отсчитал семь изб, и телега наконец остановилась. Тоня постучала сначала тихо, потом погромче. Никто не откликался. Тогда раздраженный до последней степени кучер вошел в палисадник и стал молотить кнутовищем по оконным наличникам так, что зазвенели стекла. Бил он до того сильно, что в соседней избе отворилась дверь и заспанный голос произнес:
— Кто это там ломится?
— Не знаете, Глечиков дома? — крикнул кучер.
— Навряд ли его добыть, — сказал голос. — Спит, как сурок.
Стали стучать вдвоем: Тоня в дверь, кучер в окна. По всей деревне залаяли собаки. Внутри не было слышно ни звука.
— Ничего не поделаешь, — сказал кучер. — Придется вам в сарае ночевать. Сейчас погляжу — может, сарай не замкнут.
— Я тебе погляжу! — внезапно донеслось из сеней,
— Дедушка! — обрадовалась Тоня.
— Это кто? — спросили из сеней.
— Это я, дедушка, Тоня.
— Какая такая Тоня?
— Внучка, Тоня. Открывай, дедушка!
В сенях замолчали, и долго ничего не было слышно.
— Ты отворишь или нет, старый черт? — спросил кучер.
Выдвигаемый засов зашумел, звякнула задвижка, дверь открылась, и дедушка Глечиков в портках и валенках встал на пороге.
— Ты чего приехала? — спросил он Тоню так, будто они не виделись часа два или три.
