Лахезис - Дубов Юлий Анатольевич
— Как же, как же, — ответил я. — Школьные годы чудесные. Сколько лет, сколько зим.
— Не желаете посидеть, вспомнить старые времена? Я тут как раз зашел пообедать в одно местечко. Давно собирался вам позвонить, да все как-то… Найдется у вас полчасика для старого товарища? Вот и хорошо. Знаете такое место — «Пиросмани»? Сразу во второй зал проходите.
Мне по голосу показалось, что Мирон здорово пьян, да так оно и оказалось. Во втором зале ресторана, кроме него, никого не было. Тарелки с практически нетронутыми холодными закусками были сдвинуты на край стола, перед Мироном стояли две уже пустые бутылки «Киндзмараули» и еще одна пустая наполовину. Сам же Мирон сосредоточенно намазывал на лаваш сливочное масло.
— Кушать будете? — заботливо спросил он. — Аф-ф-фициант!
Я заказал бастурму, соленья, отварную картошку, от харчо, узнав, что оно сегодня из баранины, отказался, спросил, кто на кухне, и, когда мне сказали, что там сегодня Дато, попросил принести ачму. Плюс двести грамм водки.
Мирон внимательно слушал, а когда я закончил, то скомандовал:
— И мне всего того же самого, только картошки не надо. Это все убери, а водки принеси бутылку. Я старого друга встретил, мы сегодня отдыхаем.
— На вы будем или на ты? — спросил он, когда официант удалился.
— На вы, — объяснил я, — я общаюсь с водителем, секретаршей, уборщицами и большим начальством. Со своими обычно на ты. Ну так как?
— На ты. Я что хотел спросить… а ты здесь что, часто бываешь, в этом месте?
— Не так чтобы часто. Приходится иногда. Почему ты спрашиваешь?
— Я заметил, что ты даже в меню не заглянул. И по именам их всех знаешь. А я вот в первый раз. Только слышал — кооперативный ресторан, кооперативный ресторан, а ничего особенного. Вино вот только ничего — вкусное. Это то самое, которое Сталин любил, да?
— Если по названию, то да.
Принесли наш заказ, официант наполнил рюмки.
— За встречу, что ли? — предложил Мирон.
— Ну давай.
Мы выпили.
— Зачем звал?
— Поговорить. Просто так. Не виделись давно. Дай, думаю, позвоню.
— А что ж ты, когда позвонил, не представился, не сказал, что это, мол, я, Мирон, что это за шарада с новогодним вечером?
— А так надежнее. Зачем посторонним людям знать, с кем я встречаюсь? Или с кем ты встречаешься. Чем меньше они знают, тем крепче мы спим. Вот так-то. Это, брат Квазимодо, — он внушительно покачал пальцем перед моим носом, — самое главное правило.
— Ну тебе виднее. Ты же у нас специалист по этой части.
— Мне виднее, — согласился Мирон, помрачнел и замолчал надолго, уставившись в потолок.
Больше я решил ни о чем не спрашивать: захочет — сам скажет, а просто начал есть. Очень проголодался. Мирон подцепил коричневый ломтик бастурмы, посмотрел на свет, налил еще водки.
— Картошки хочешь? — спросил я. — Мне одному не осилить.
Мирон помотал головой.
— Не-а. Она у тебя в кожуре. А очистить не получится.
— Лопух, так ее не надо чистить. Она же практически молодая, ее так едят. Самое полезное…
— Не надо? — Мирон опрокинул рюмку в рот, зажевал бастурмой и налег на стол грудью. — Не надо? А я тебе вот что скажу, ты такого в жизни не слышал. Нас у мамки трое было, без отца. А она на две ставки уборщицей в эм-пээсовской больничке. Две ставки — это знаешь сколько? Тебе и не снилось никогда, что на такое прожить можно с парнем и двумя девками. Мы ее и не видели почти — прибежит с работы, сготовит нам что-нибудь, поспит немного и обратно. А готовила она нам картофельный суп — это знаешь что? Это вода, в которой картошку варят, вот что такое картофельный суп. Да три картофелины размятые. А кожуру она — нет, брат, она ее не выбрасывала. Потому что, когда картошка дома кончалась, а денег не было, она нам из этой кожуры оладушки делала. Знаешь, что такое оладушки? Едал в детстве? Только тебе их из пшеничной муки выпекали, а нам — из кожуры картофельной. Я с тех пор запах ее выносить не могу — сразу блевать тянет. Не слыхал про такое? Да где вам — тебе да Фролову, — вы там как сыр в масле катались, да и сейчас хорошо пристроились. По ресторанам ходите… партийное начальство… да и при новой власти никто вас не обидит, для вас теплое место завсегда найдется. А мы, которые по подвалам росли, так и будем вам услужать. Да ладно! Я не в обиде. Черная кость — чего уж там. Слушай, Квазимодо, возьми меня к себе на работу. Хоть кем. Я специально тебя прошу, не Фролова, потому что он — распоследняя сука, если ты еще не разобрался. Тварь поганая, вот он кто. А ты вроде как ничего, не такой волчара. Возьмешь? Я тебя по старой памяти прошу, больше все равно пойти не к кому. Возьмешь? Хочешь — на колени встану?
— Да прекрати ты сейчас же, — яс трудом удержал Мирона, который уже начал сползать на пол. — С ума сошел! Сядь обратно немедленно. Что ты несешь ерунду? Ты же в российском КГБ сейчас, мне Фролыч говорил еще весной, — что тебя на полковничью должность двигают…
— А больше он тебе ничего не говорил? — Мирон потянулся за бутылкой, дрожащей рукой наполнил фужер д ля воды. — Он не говорил, что я…
— Что?
Мирон встал, обошел стол, нагнулся и зашептал:
— Я ему документы тогда принес, когда еще в центральном аппарате был. Совершенно секретные, между прочим. Знаешь, что за это бывает? За это, — он оскалился и провел рукой по горлу, — вот что за это бывает. У нас — так. А я их скопировал втихую и ему отдал. Ты там был, в этих документах, между прочим. Там много кто был. Я думал: он человек, оценит, замолвит потом слово где надо, а он… Сука он. Все после этого кувырком пошло, просто все. Приказ на меня еще в июне должен был быть — нет приказа. В июле нет. На прошлой неделе прихожу — есть приказ, да не про меня, другая фамилия. А меня, майора, — в архив, на лейтенантскую должность, мышей гонять. Записался к начальству — так, мол, и так, прошу объяснить, какие вопросы ко мне. Ну мне и намекнули. Он меня сдал.
Мне стало его жалко. Все-таки подвальное происхождение на все, что происходит с человеком потом, накладывает неизгладимый отпечаток. Каким же надо быть недотепой и кретином, чтобы не понимать, как работает система! Что органы безопасности, кому бы они формально ни подчинялись, имеют общее сердце и общее кровообращение. Что российская структура, клон союзной, карает за нарушение корпоративных правил ничуть не менее жестоко, и ей наплевать совершенно, откуда он утащил документы — из союзного ГБ или сразу из новорожденного российского.
Но Фролыч-то! Он же все это лучше меня знает. На фига ему понадобилось сдавать Мирона?
— Да куда ж я тебя возьму, Мирон, — сказал я. — Райком опечатан. Сам не знаю, что дальше будет. Сижу вот, жду новостей.
— Да ты не пропадешь, не виляй тут. У тебя бизнес за спиной. Сейчас ваше время как раз. Я на любую работу согласен, ты не думай.
— И из комитета уйдешь?
— А чего я там забыл… все уж.
— Ноты понимаешь, что я сам таких решений принимать не могу? Мне советоваться надо будет.
— С Фроловым?
— Например, — осторожно сказал я.
— Посоветуйся. Ты ему так и скажи, что меня опустили за то, что я с ним в мае встречался. Что я как лучше хотел, а меня теперь опустили. Но ты знаешь что, — Мирон явно оживился, и даже хмель с него стал слетать прямо на глазах, — ты ему скажи, что я, дескать, ни о чем не сожалею, что поступил тогда по совести, и не говори ему, что я его тут… ну, как я о нем отзывался. Это просто… ну я не в себе сейчас малость после всей этой истории, да и выпимши. А? Сделаешь? Я тебе клянусь, вот честное слово офицера, я отслужу.
Расплатиться за стол я ему, ясное дело, не позволил, попросил записать на мой счет. На улице он размяк от водки и пережитого волнения, стал покачиваться, я остановил такси и отправил его домой, сунув водителю десять долларов.
С Фролычем мы увиделись уже только в воскресенье — он вызвал меня в баню, отметить победу демократии. Я приехал пораньше и успел рассказать ему про мою встречу с Мироном и про его просьбу до того, как собрался народ.
