Александр Проханов - Красно-коричневый
– Сюда! – пригласил Каретный. – Здесь будет видно шоу, да и приставать будут меньше! Они уселись за черный столик, на котором стояла светящаяся, в виде маленькой ракушки, пепельница. В черную стену был врезан аквариум. Горел и светился зелеными травами, бегущими хрустальными пузырьками, серебряными черно-полосатыми рыбами. Когда они сели, рыбы разом дрогнули, метнулись все в одну сторону и замерли. Напряженные отточенные секиры, серебряные полумесяцы, вмороженные в стеклянный кристалл аквариума.
К ним подошла служительница, полуобнаженная, в прозрачной пелеринке, едва прикрывавшей грудь, с открытыми бедрами, на которых отливали нити трико. Держала в руках золотой карандашик и карту.
– Что господа будут пить?
– Всем троим виски и лед, – распоряжался Каретный. – Ведь ты сегодня уже пил виски? – Он повернулся к Хлопьянову. – Тогда зачем нам мешать?
Они пили виски, закусывали солеными орешками. Рыбы в аквариуме вращали черными телескопическими глазами, смотрели, как они пьют.
– Ваши действовали профессионально, – сказал Марк. – Натасканы, сразу видно. – Он наслаждался напитком, тяжелым холодным стаканом, женщинами, сидящими у бара.
– Еще пару точек возьмем. Твои люди будут довольны, – ответил Каретный, лениво глядя, как проходит мимо курящая, длинноногая женщина, оставляя запах сладкого дыма.
– Лишь бы визы были готовы, – сказал Марк.
Они чокнулись сначала друг с другом, а потом по очереди с Хлопьяновым. Тот всасывал холодную едкую струйку виски, глядя на серебристых секирообразных рыб, окруженных вереницами летящих пузырьков, и старался понять, свидетелем чего он явился. Какое действо было ему дано наблюдать. Соучастником какого заговора он становится. Какую цель преследует Каретный, посвящая его в опасный и таинственный план.
– Все-таки есть судьба, – расслабленно и умиленно, испытывая первый сладостный хмель, говорил Каретный. – Тогда, в Иоганнесбурге, не хотел к тебе подходить. Тот немец, как его звали? Ну тот, которого потом пристрелили в Анголе… Он мне про тебя всякую мерзость рассказывал. А я послал его подальше и подошел. С тех пор нас судьба вместе носит, и мы еще ни разу не подводили друг друга. Как и с ним, с Хлопьяновым. Мы все братья, все похожи, и всегда будем вместе!
Они снова чокнулись, выпили. Марк потянулся всеми своими крепкими мышцами, словно проверял их эластичность, готовность к удару. И тут же мягко, по-кошачьи расслабился, и уголки его губ свернулись в довольные завитки.
– А помнишь, как рвали серпантин в Лубанго? – продолжал вспоминать Каретный. – Смотрю, едет грузовик с черножопыми, – женщины, дети, всякое барахло. Ну что, думаю, неужели придется из этих черножопых отбивные устраивать? Глядь, следом бэтээр, номер двенадцать, командир бригады. Ну я и рванул! Только скаты во все стороны и коробка в пропасть! И ушли, ничего, никто на хвост не сел!
– Зато в Мозамбике едва Богу душу не отдали! – посмеивался Марк. – Нефтепровод подорвали, а грамотно уйти не сумели. Хорошо, я в воду упал, до ночи в тростниках просидел. Они по тростникам из пулемета палили, огонь пускали. Рядом со мной убитая рыба всплывала, а я уцелел! Ночью уплыл по реке. А тебя в тот раз хорошо зацепило!
Они на время забыли о Хлопьянове. Сблизились, касались плечами, пили вдвоем, вспоминая свое. Хлопьянов слушал их воспоминания, похожие на мазки акварели. Зеленые, если говорили о джунглях. Желтые и красные, если о пустынях.
О Лимпопо, по которой плыл их военный катер в желтом ленивом потоке, и из прибрежной деревни, из круглых тростниковых хижин, по ним открыли огонь. Они расстреляли деревню зажигательными пулями, уплывали к устью, где пресная река сливалась с океанским рассолом. За песчаными дюнами вставали стеклянные, полные солнца и воздуха буруны, а сзади, вздымая черную жирную копоть, горела деревня.
О черной, в изоляционной оболочке трубе нефтепровода из Мозамбика в Зимбабве, который они рвали. Уходили от преследования по территории национального парка, натыкаясь на стада слонов. В перестрелке убили слона, и он повалился горячей шумной горой. Умирал, стонал, плакал, а по белесым кустам и травам на него катился трескучий пожар.
Об аэродроме подскока, куда высадил их маленький винтовой самолет, и они сгружали с него взрывчатку и продовольствие, когда на опушку вдруг выскочили два бэтээра. Побросав снаряжение, они снова взлетели, прорываясь сквозь пулеметные трассы.
Хлопьянов понимал, – Каретный, отслужив в Афганистане, уехал в Африку. И пока он, Хлопьянов, воевал на окраинах умирающей империи, изнемогая в безнадежной борьбе, Каретный продавал свой опыт разведчика на другом континенте, и это знакомство с Марком, их дружба и признания в любви, – из тех африканских скитаний.
– Марк уехал из Москвы, когда ему было двенадцать лет, но чувствует себя москвичом. – Каретный обращался к Хлопьянову. – А потом он служил в израильском подразделении «Иерихон». А потом мы вместе служили и лупили черных в Анголе и Мозамбике. И еще послужим в Москве! Верно, Маркуша?
Они чокались и смеялись.
Хлопьянов пытался понять, в какой боевой структуре служит теперь Каретный. Едва ли в контрразведке, откуда ушел и отправился в Африку в подразделения наемников. Он мог служить в особой секретной части, охранявшей президента. Или в системе безопасности банка. Или в независимой боевой ячейке, выполнявшей за плату деликатные операции. Все, что видел сегодня Хлопьянов, к чему по непонятным мотивам приобщил его Каретный, было частью загадочного и опасного плана, недоступного пониманию. И быть может, длинный, как оса, лимузин, влетевший в прицельную оптику, был объектом удара, а захваченный офис с окнами на проспект – огневой позицией снайпера.
В глубине зала вспыхнул свет. Озарил белоснежную арку. Ударила яркая искрящаяся музыка. Рыбы в аквариуме вздрогнули, развернулись все в одну сторону, замерли в переливах и радугах. На сцену, как из пены, стали вылетать танцовщицы. Длинные голые ноги, обнаженные сочные груди, розовые соски, улыбающиеся пунцовые губы. На голове у каждой мерцала крохотная бриллиантовая корона. Из-за спины распушились огромные павлиньи хвосты. Женщины-птицы, ослепительные и трепещущие, волнообразно приседали и поднимались, словно изображали страстную пульсирующую синусоиду. Изгибались их руки, вытягивались шеи, волновались груди, и текли, переливались огромные перья в их распушенных хвостах.
– Какие красавицы! Писаные! – неподдельно восхитился Каретный. Его лицо с округлившимися глазами и приоткрытым ртом выражало наивный восторг.
Хлопьянов опьянел. Созерцал волшебный танец птиц с женскими лицами. Чувствовал их прелесть, свежесть, доступность. От сильных поворотов их груди плескались. Из-под перьев молниеносно и ослепительно выступало выпуклое бедро. Луч света падал на округлый живот с темной лункой пупка. И снова все одевалось в изумрудный и медово-золотой вихрь перьев, в алмазные мерцания похожих на звезды корон.
Рыбы в аквариуме танцевали вместе с женщинами. Поворачивались все разом при любом изменении музыкального ритма. Хлопьянову казалось, – музыка и движения женщин, и метания рыб воспроизводят единую, пульсирующую в мироздании гармонику. Эта гармоника совпадает с его, Хлопьянова, жизнью, проходит через его сердце, толкает его жизнь вперед, к смерти. И когда он умрет, проследует волнообразно дальше, без него, в вечных колебаниях и всплесках.
Мысль, что этот танец прекрасных ослепительных женщин является на самом деле танцем смерти, поразила его. Ему стало больно. Восхитительные молодые женщины, одетые в птичьи наряды, танцевали танец его, Хлопьянова, смерти. О его смерти возвещали взмахи сильных ног, обутых в атласные туфельки. О его смерти возвещали колыхания грудей с налитыми розовыми сосками. И та синусоида, которая, как зажженный бикфордов шнур, извиваясь летит по миру, несет ему огненную весть о его неизбежной смерти.
Ему не было страшно, а только больно и сладко. В этой синусоиде, на каком-то ее пройденном, отдаленном отрезке катились саночки, на которых он сидел, укутанный в шубку, и бабушка тянула веревку, обхватив ее пестрой варежкой. Была мама, которая вела его по развалинам Царицыно, и пробравшись сквозь лопухи, под сырые тенистые своды, он увидел вороненка с красным сафьяновым зевом. На этой синусоиде был противоракетный маневр вертолета и пыльно-желтый, горчичный Герат, пропускавший сквозь свои сады и мечети арьергард боевой колонны. На этой синусоиде был сегодняшний рыжий старик, его горящая борода, кричащий слюнявый рот. И промчавшийся по проспекту стремительный лимузин президента. Теперь в этом клубе, глядя на прелестных танцовщиц, он проживал еще один отпущенный жизнью отрезок, за которым, пусть не теперь, но позже, последует неизбежная смерть.
Свет гаснул и опять загорался. Женщины исполняли все новые и новые танцы. Им аплодировали. Их лица радостно улыбались. В их наготе не было бесстыдства, а наивная беспечность беззаботных и радостных птиц. И когда они, наконец, исчезли и снова стало темно, казалось, в сумраке переливается золотисто-изумрудная пыль, как в небе после салюта.
