Амос Оз - Повесть о любви и тьме
Тем временем мужество маленького жениха растаяло, словно его и не бывало, и возможно, он даже пожалел о своей победе. И так их обоих, насмерть перепуганных, горько рыдающих, не выспавшихся, повели, как овечек на заклание, в импровизированный брачный чертог. Чуть ли не силой уже на заре окружающие втолкнули в спальню двух детей — потрясенную невесту Хаю-Добу и перепуганного жениха Эфраима, чтобы взошли они на ложе свое.
А дверь — так рассказывали — заперли за ними снаружи. После чего сопровождающие их удалились на цыпочках, и в надежде, что все утрясется, просидели остаток ночи в соседней комнате, пили чай стакан за стаканом, грызли остатки свадебного угощения, и пытались утешить друг друга.
А утром, кто знает, возможно, ринулись обе матери в спальню, вооруженные полотенцами и мисками для умывания: в тревоге жаждали они узнать, уцелели ли дети в этой борьбе и что они натворили друг с другом.
*Но спустя несколько дней уже можно было видеть, как муж и жена, радостно носятся, играя, по двору, оба босоногие и шумные. Муж постарался и среди ветвей дерева соорудил для своей жены маленький кукольный домик, чтобы она играла там, а возможно, и сам вернулся к своим привычным играм — колесам и водным струям. Он изрыл весь двор, создавая всякие каналы, речки, озерца и даже маленькие водопады.
До шестнадцати лет родители, Герц и Сарра Мусман, содержали молодоженов Эфраима и Хаю — «кест-киндер» (дети, питающиеся за счет родителей) назывались на идише молодые пары, живущие в родительском доме. Повзрослев, Эфраим Мусман соединил два своих увлечения — колеса и водные потоки — и построил в деревне Тропе небольшую мельницу, колеса которой приводила в движение сила текущей воды.
Его предприятия никогда не бывали успешными: был он мечтательным, по-детски наивным, ленивым, расточительным, всегда готовым и поспорить и уступить. Пустопорожние разглагольствования, к которым он был склонен, продолжались с утра и до вечера.
Жизнь Хаи-Добы и Эфраима была жизнью бедняков. Маленькая невеста родила Эфраиму трех сыновей и двух дочерей. Она научилась быть акушеркой и домашней медсестрой. Нередко, оказывая услуги беднякам, она не брала с них денег. Умерла она совсем молодой от туберкулеза. Двадцать шесть лет было моей прабабушке со стороны матери, когда закончила она свои дни.
Очень быстро пришел в себя красавец Эфраим и взял в жены новую девочку. Было ей шестнадцать лет, и звали ее тоже Хая. Новая Хая Мусман поспешила выдворить из дома своих пасынков. Слабохарактерный муж даже не пытался остановить ее. Смелость и мужество, отпущенные ему на всю жизнь, похоже, истратил Эфраим Мусман в один присест: в тот вечер, когда постучался в дом раввина и потребовал именем Торы и всех еврейских мудрецов отдать ему невесту. После той бурной ночи и до конца своих дней в любом деле проявлял он малодушие: был ниже травы и тише воды, во всем подчинялся жене, легко уступал каждому, кто настаивал на своем. И вместе с тем, с течением времени, он усвоил особую манеру поведения: он вел себя как человек, окутанный тайной, черпающий силы из неких источников — сокрытых и окутанных святостью. Во всех его повадках ощущалась какая-то значительность, овеянная кротостью, — так мог бы выглядеть деревенский чудотворец или православный святой старец.
*Когда деду моему Нафтали Герцу было двенадцать лет, его отдали в услужение в усадьбу Вилхов под городом Ровно. Имением Вилхов владела княжна Равзова, чудаковатая старая дева. В течение трех или четырех лет убедилась княжна, что еврейский подросток, доставшийся ей почти что даром, проворен, смышлен, обаятелен и забавен, а в дополнение ко всему в детские свои годы успел он усвоить на отцовской мельнице кое-какие основы мукомольного дела. А возможно, было в нем и еще нечто, некое свойство натуры, пробудившее в одинокой сморщенной княжне проблеск материнских чувств. Она решила купить участок на окраине Ровно, напротив кладбища, там, где кончается улица Дубинская, и построить там мельницу. Эту мельницу княжна отдала в руки инженеру Константину Семеновичу Стилецкому, одному из своих племянников-наследников.
Очень быстро проявились организаторские способности моего дедушки, его тонкий такт, очаровывающая доброжелательность, помогающая ему завоевывать симпатии всех окружающих, а также обостренная интуиция, которая в течение всей его жизни позволяла ему угадывать ход мыслей и настроения людей.
В семнадцать лет дед мой уже управлял мельницей. («У этой княжны он очень быстро выдвинулся! — рассказывала мне одна из тетушек. — Прямо как в той истории с Иосифом Праведником в Египте с этой… как ее там звали? Жена Потифара? Нет? Этот инженер Стилецкий… все, что ни установит на мельнице, сам же испортит и разрушит по пьянке. Горьким пьяницей был он!.. Я еще помню, как смертным боем бил он лошадь, плача при этом от жалости к животному: плакал огромными, как виноградины, слезами, но бить лошадь не переставал. Каждый день изобретал он новые механизмы, установки, зубчатые передачи, ну прямо Стивенсон. Была в нем искра гениальности. Но едва изобретет он что-нибудь, этот Стилецкий, как тут же в гневе, в приступе буйства сам же все и уничтожит, своими руками!»)
Так вот еврейский парень и приучился чинить и поддерживать в рабочем состоянии механизмы, вести переговоры с крестьянами, привозившими на помол пшеницу и ячмень, расплачиваться с рабочими, торговаться с купцами и разными клиентами. Так вот и стал он, как отец его Эфраим, мукомолом. Только в отличие от своего отца, ребячливого бездельника, мой дед Нафтали Герц был человеком трезвым, себе на уме, прилежным и проворным. И стремился достичь многого.
Что же до княжны Равзовой, то та к старости стала набожной до безумия: одевалась только в черное, постилась и давала обеты, дни и ночи проводила в глубокой скорби, шепталась с Иисусом, ездила из монастыря в монастырь, выпрашивая благословения, растратила все свое состояние на пожертвования церквям и скитам. («… А однажды она просто взяла большой молоток и вбила гвоздь в собственную ладонь — хотела в точности почувствовать то, что чувствовал распинаемый Иисус. И тогда пришли и связали ее, руку ей вылечили, голову обрили и заключили ее до самой смерти в какой-то монастырь под Тулой»).
Несчастный инженер, племянник княжны Равзовой Константин Стилецкий, видя, как угасает его тетушка, все больше погружался в пьянство. А вот жена Стилецкого, звали ее Ирина Матвеевна, в один прекрасный день сбежала от него с Антоном, сыном кучера Филиппа. («Она тоже была пьяницей, сильно выпивала. Но это он, Стилецкий, он сам сделал ее пьяницей! Бывало, что он проигрывал ее в карты. То есть каждый раз он проигрывал ее на одну ночь, утром получал ее обратно, а на следующую ночь — проигрывал снова!»)
Инженер Стилецкий топил свою тоску в водке и карточной игре. («А еще он писал стихи, такие красивые, удивительные стихи, полные раскаяния и сострадания! Он знал на память труды великих философов Аристотеля, Канта, Соловьева… Он даже сочинил философский трактат на латыни. Много времени проводил он в лесу, в полном одиночестве. Смиряя свою гордыню, он иногда переодевался в рванье и бродил на рассвете по улицам, роясь в мусоре и снегу, будто голодный нищий»).
Постепенно Стилецкий сделал Герца Мусмана своей правой рукой на мельнице, потом — своим партнером, потом — своим представителем и заместителем. Когда моему дедушке было двадцать три года, спустя десять лет после того, как был он «продан в рабство» княжне Равзовой, выкупил он у ее племянника Стилецкого остатки его прав на владение мельницей. Очень быстро дело Герца Мусмана расширилось и вобрало в себя, между прочим, и маленькую мельницу его отца.
Юный герой не таил зла на родительский дом, из которого его изгнали. Напротив, он простил своего отца, Эфраима, который к тому времени успел овдоветь во второй раз. Герц взял отца к себе, посадил его в комнате, которая называлась «контора», и даже платил ему до конца его дней вполне приличную месячную зарплату. Там, в «конторе», Эфраим-красавец просидел долгие годы, отрастил эффектную бороду, длинную и белую, как у святых старцев, и ничего не делал. Он проводил свои дни в праздности, никуда не спеша, попивая чай и ведя длинные, приятные беседы с торговцами и агентами, которые приезжали на мельницу. Ему нравилось пространно, многословно, не торопясь, посвящать их в тайны долголетия, сравнивать свойства русской души со свойствами души польской или украинской; толковать о сокровенных тайнах иудаизма, о сотворении мира, о необходимости помнить и хранить народные сказки; нравилось делиться своими собственными, весьма оригинальными идеями — как улучшить лесное хозяйство, как важен здоровый сон, как сохранить зрение, употребляя только натуральную растительную пищу.
*Моя мама сохранила в памяти образ своего деда Эфраима Мусмана — этакого патриарха, производящего неизгладимое впечатление. Белоснежная, пышная, ниспадающая во всем своем великолепии на грудь борода пророка и белые-белые кустистые брови придавали его облику особую библейскую возвышенность. Из снежной глубины его густых волос, бороды и бровей глядели на тебя со счастливой детской смешинкой голубые, словно два чистейших озера, глаза: «Дедушка Эфраим выглядел в точности, как Господь Бог. То есть в точности так, как любой ребенок представляет себе Бога. Постепенно он и вправду привык выступать перед всем миром как славянский святой, как сельский чудотворец, являя собой нечто среднее между образом старика Толстого и Деда Мороза».
