Эдуард Лимонов - Апология чукчей
Громко ругая командиров, люди всё же расходились. Командиры были, на нашу беду, в военной форме, потому убедительны. Мы же — простой народ, думали мы все, что мы в тактике и стратегии понимаем? Ничего не понимаем. Я выбрался из реки, потом из ручейков людей и побрел к издателю моих книг. Там меня ожидали телевизионщики, как их называли тогда. Интервью хотели. Голова моя была на треть крупнее, чем обычно. Резиновой дубиной, входившей у правоохранителей в моду, меня огрел несколько раз старательный холуй режима…
Я навсегда запомнил совершенно бесстрашных моих соседей по цепи, того краснощекого в «москвичке» мужика, он был выше меня и бежал слева, и корявого маленького мужичонку справа. Нас троих так и не смогли разорвать в восьми атаках. Когда я теперь думаю о русском народе, а я делаю это часто, я думаю об этих мужиках, иногда на глаза мои даже навертываются слезы. В быту они, наверно, невыносимы, скажем, в своем дворе, отъявленные, скорее всего, расисты, а может, и пьянь. Ну да и я не ангел, дело-то не в наших качествах, дело в исторической России.
Я выуживаю из времени — «вот, вот он!» — цепляя, и такой трагический эпизод.
Издательство «Совершенно секретно» в лице Артема Боровика пригласило меня на обед в кооперативный ресторан на Лесной улице. Я начал отнекиваться, спасибо, мол, нет времени, не надо, я не привык к вашим этим «в вашу честь», тосты начнете произносить, я привык к сухой европейской деловитости. Артем Боровик заверил меня, что всё будет просто, хозяин кооперативного ресторана — друг, посещающие ресторан бандиты — все добрые знакомые. Поедим мяса, зелени, у них там кинза свежая. Выпьем. Пошутим.
Собственно, все ресторанные попойки похожи друг на друга. Поэтому я обыкновенно изнываю со скуки, сидя за русскими столами, выслушивая сочные медовые панегирики в адрес «новорожденного», либо «юбиляра», либо «нашего уважаемого». К этому приторному жанру пьянки в последнее десятилетие добавилась еще церемония отщелкивания присутствующих равно гостями и хозяевами на фото с помощью мобильных телефонов. О ресторанных попойках лучше бы не писать, потому что писать нечего. Но тот обед на Лесной улице интересен не разговорами, которые там велись, вполне банальные разговоры, чего там. Собравшиеся за столом молодые люди задавали мне множество вопросов о «той жизни», за границей. Предполагалось, что Россия скоро обзаведется такой же жизнью, и вот они хотели понять, чем они будут обзаводиться. В те годы, пожалуй, никто не мог предвидеть, куда придет Россия через двадцать лет. Ну никто, и я в том числе, хотя я уже был «красно-коричневый», уже сопротивлялся будущему. С января 1991 года печатался уже в «Савраске» — «Советской России». Собравшиеся в ресторане на Лесной знали, куда я склоняюсь, но прощали мне мою политическую ориентацию, видимо, воспринимая ее как каприз, который скоро пройдет. Еще раз повторюсь: никаких интересных разговоров мы не вели. Жевали, выпивали, смеялись. Если мне не изменяет память, то был и фотограф. Я так и не видел фотографий, они нигде не публиковались, а было бы интересно на них взглянуть. Ресторан был небольшой. В глубине ресторана сидели бандиты в широкоплечих пиджаках, впрочем, вполне дружелюбные. Меня тогда в России уже знали, но, конечно, я не носил тогда еще на себе такое тяжелое бремя славы, как сейчас. На улицах на меня не оглядывались, не указывали (о, неисправимые скифы, мои соотечественники!) пальцами. Поэтому ни один бандит не послал мне бутылку шампанского от своего стола, никто не подходил к столику, чтобы спросить меня о чем-то. А вот к моим собеседникам подходили. Их знали в стране. Их любили и, как оказалось позже, и ненавидели.
Они мне представились по именам. В России любят совать руку, больно сжать тебя не за ладонь, но, ухватив за пальцы, сжать пальцы и представляются уменьшительно-ласкательными именами, как мама их называла: Саша, Коля, Вадик. А сами такие здоровенные битюги, хоть запрягай.
Мясо было, ну что, свиные отбивные были пережарены, кинза была свежая, грузинский сыр свежий. Но сейчас я вам раскрою, почему я назвал этот эпизод трагическим. Из всех, кто там сидел за столом, в живых остались только двое: телеведущий Александр Любимов и я. Артема Боровика взорвали позднее в самолете, где он находился вместе с чеченским бизнесменом по имени Зия Бажаев. Кстати сказать, в славной корпорации «Совершенно секретно» в те годы погибли целых четыре человека. Александр Плешков скончался таинственной смертью в Париже, был отравлен. Юлиан Семенов — творец Штирлица и корпорации «Совершенно секретно» — отправился на тот свет вслед за Плешковым. Правда, не сразу: лет пять он прожил как овощ, в коме. Отец Александр Мень, член редколлегии «Совершенно секретно», был, как многие знают, зарублен топором.
А в тот вечер вызвался отвозить меня по месту жительства к зданию на Большой Никитской, где помещался журнал «Театр», Артем Боровик. С ним, захотела его сопровождать, его красивая супруга Вероника. Мы вышли: нас провожали Любимов и человек в очках и в подтяжках, без пиджака. Они неодетые вышли в этот ужасный русский холод.
— Идите обратно. Зачем! Простудитесь! — позаботился я о них.
— Спасибо за чудесные рассказы о Париже, — человек в очках и подтяжках даже поклонился мне чуть-чуть, пожимая мне руку. — Я очень хочу пригласить вас на свою передачу. У вас интересные взгляды.
— Спасибо, — сказал я. — Почту за честь.
— Кто это? — спроси я Боровика, когда мы разместились в его машине. Я — на заднем сидении.
— Владислав Листьев, очень талантливый и очень популярный журналист.
Вот потому я и назвал этот обед трагическим, что мало кто выжил из находившихся тогда за столом. Выжили только двое. Да Вероника, жена Боровика.
Уроки этих дам
Когда мы молоды, мы приобретаем хорошие и плохие привычки и умения. Планированию меня научила в Нью-Йорке в конце семидесятых Карла Фельтман. Карла работала личным секретарем у Питера Спрэга. А Питер был большой босс всяких модных корпораций. Так, он восемь лет был владельцем английской фирмы «Aston-Martin». Вот уже тридцать лет, как я вспоминаю Карлу с благодарностью каждый раз, когда расчерчиваю лист формата A4 на 28 клеток, — на четыре недели жизни вперед. Ах, Карла, Карла! Как они ссорились с боссом! Она даже рыдала порой. А потом они дружно пили скотч на кухне. Он понимал, рыжебородый изверг, что лучшей секретарши он не найдет. Она знала всех его любовниц и способна была найти человека на другом боку глобуса в несколько минут, а ведь тогда еще не существовал интернет. Я даже в тюрьме расчерчивал эти двадцать восемь клеток. Планировал написание книг. Мои выходы out планировали за меня мои следователи.
В то же самое время в том же Нью-Йорке я наблюдал за жизнью и работой Люси Джарвис, она была знаменитым продюсером телекомпании NBC. Гостиную ее наполняли ныне поблекшие американские звезды семидесятых. Шляпа, брючный костюм, стиль решительного и язвительного гангстера — я и моя тогдашняя жена Елена смотрели на Люси с обожанием и мечтали стать такими же акулами. Но не пришлось. Люси научила меня рвать телефонную трубку с решительным «yes!»: «Голос должен быть уверенным, бодрым, Edward, даже если у тебя температура под 40, все хотят иметь дело с решительным человеком». Еще она научила меня входить в гостиную решительной походкой. «Первое появление очень важно. И никогда не носи цветные носки, Edward!» Не знаю, жива ли она, милая акула Люси, но цветных носков не ношу и отвечаю решительным голосом, могу и накричать на собеседника, если он сопит и молчит: «Назовите себя немедленно!» Люси должно быть свыше восьмидесяти.
В 1980-м в Париже мое воспитание доделывала контесса Жаклин де Гито, она работала подругой Нины Риччи и в доме Кристиана Диора. У Жаклин было два гардероба: две обширные комнаты, которым позавидовал бы крупный магазин. Жаклин научила меня винам, познакомила с Ниной Риччи и с Энди Уорхолом.
Восхищение мое вызывала мой литературный агент Мэри Клинг. Бывшая журналистка журнала «Экспресс», Мэри основала свое литературное агентство Le Nouvelle agence в годы, когда во Франции не существовало даже профессии «литературный агент». Писатели напрямую имели дело с издателями, а издатели Франции — с издателями других стран. Небольшого роста, худенькая, всегда дочерна загорелая, Мэри много курила и повелевала небольшим коллективом энергичных девушек с мужской жестокостью и без всякой жалости. Ее литературные девушки плакали от ее требований. Она их унижала и разве что не била. Я гордился отношением Мэри ко мне, она с самого начала высказывала свое уважение, моей работоспособности и настойчивости. «Эдуар, ты хочешь издавать две книги в год, но у нас так не принято! Французские писатели наслаждаются жизнью, здесь так не работают! Тебя не будут покупать!»
Я убедил ее, что будут. Более того, я стал издаваться сразу в двух издательствах поочередно: в «Ramsay» и в «Albin-Michel». Мэри последовала моему темпу. И мы приучили всех. Иногда я издавал по две книги в год. Она не имела от продажи моих книг гигантских прибылей, я полагаю, ей было интересно за мной наблюдать. И участвовать в моей авантюре. Она продала мои книги в два десятка стран. Я приходил в помещение агентства на Rue Odeon, как раз у театра Одеон, и за глотком энергии. От этой женщины несло энергией. Правда и то, что она редко была к кому приветлива, ко мне — была.
