Захар Прилепин - Грех и другие рассказы
— Ну, хорошо, хорошо, — согласился братик, весело сморгнув. — Ели из одной миски...
— Чего ели-то? — не унималась гостья.
— Баланду, чего, — неприязненно вставил Рубчик, нанизывая смачные куски на самодельные, из заточенных прутьев, шампуры.
— А пахнет вкусно, — сказала вторая, приблизив лицо к готовому шампуру, который Рубчик ей безбоязненно передал, истово уверенный в качестве своей работы.
Меня передернуло.
Девушка приладила шампур над костром. Братик еще с утра предусмотрительно принес с речки рогатки, которые местные рыбаки навтыкали для своих нужд. Девушки, числом три, рассевшись возле Рубчика, стали принимать у него шампуры и размещать на рогатках мясные ломти, издавая обычные в таких случаях восклицания:
— Ой, горячо! С-с-с... Обожглась.
— Какой кусок огромный... Подгорит. Рубчик, давай его напополам разрежем.
— А это мой будет шампурочек. Сиротский. На полпуда весом...
— И вот я говорю, — поддерживал разговор братик. — Матушка наша кормила порося молоком и медом, и он рос розовый, как мандарин. Все понимал, отзывался на имя...
— А как его звали? — вполне простодушно поинтересовались у братика.
— Тобик, — не сдержался я.
Братик дернул щекой и сделал мне глазами внушение.
— Летом мы гуляли с ним по лесу, — продолжил он. — А зимой он катал меня на санках.
— Странная какая-то свинья, — усомнилась одна из девушек.
— Да он шутит! — воскликнула вторая.
— Здесь вообще все шутят, — вновь не стерпел я.
Нанизав все мясо, Рубчик ушел в дом и вернулся с огромной бутылью самогона. Девушек, судя по всему, напиток вовсе не смутил — с таким обильным шашлыком они готовы были пить все что угодно.
Я подошел к пустому тазику и с легким содроганием заглянул в него, искренне ожидая увидеть забытый на дне огрызок волосатого, с рыжиной хвоста.
Мы вынесли из дома лавки и табуретки, расселись у костра, причем одну из девушек Рубчик посадил себе на колени, вторую приобнимал рукой, а на третью, доставшуюся братику, смотрел с откровенным любопытством.
Я налил себе самогона и выпил один, пока собравшиеся звякали железными тарелками и укладывали себе хлебца и лука к шашлыку, который уже был на подходе, отекал мягко и томительно.
Я отчетливо слышал запах конуры.
К забору подбежала собака, принюхалась и неожиданно залаяла на нас.
«Совсем, что ли, сдурели, мать вашу, людоеды», — примерно так я перевел себе ее лай.
— Кыш! — сказали взвизгнувшие и вздрогнувшие девушки.
— Кыш! — повторил в тон им тонким голосом братик и запустил через забор весомым камнем.
Собака в ужасе присела, а затем резво убежала рассказывать собратьям, какой тут беспредел творится: дикари понаехали, ничего святого.
— Ну что, — сказал Рубчик, — шашлык готов!
Он ссадил с себя и на минутку оставил девушек, присел к огню, не переставая, впрочем, иногда коситься в сторону новых подруг, будто пугаясь, что их унесет сквозняком или всех разом присвоит братик.
Но девушки сидели твердо и смотрели вожделенно в огонь. В огне потрескивало мясо, темное и с виду крепкое настолько, что происхождение его было очевидным.
— Я не буду это есть, — повторил я сквозь зубы, присев напротив Рубчика.
— Только попробуй, — с угрозой ответил Рубчик.
— Даже пробовать не буду, — ответил я.
Рубчик поднял вверх шампур, принюхался и сообщил:
— Знатный зверь.
Неподалеку от дома раздался печальный собачий вой.
— Если она не заткнется, шашлык у нас будет каждый день, — сказал негромко Рубчик и начал раскладывать куски по тарелкам. Мне тоже положил, сволочь.
Вой не смолкал.
— Чего она? — удивились девчонки. — Может, бешеная?
— А может, в этой деревне все собаки бешеные? — спросил я, злорадно глядя на Рубчика, но было уже поздно. Не дождавшись парней, наши гостьи вцепились крепкими зубками в паленые мяса, держа в уверенных руках шампуры.
— Э! Э! Э! — возмутился братик. — А чокнуться? А за знакомство?
Чокнулись. Жахнули. Занюхали лучком. Познакомились наконец-то.
Вой прекратился.
«Наверное, умерла от разрыва сердца, — подумал я мрачно о собаке. — Или, тихо матерясь и роняя скупые собачьи слезы, ладит себе петлю...»
Я спьянился быстрее всех, потому что закусывал только луком, и сам уже пах как луковица.
— Эх, вы, живодеры! — восклицал я иногда, поднимая стакан с мутной самогонкой. — Загубили Лялю!
В гости к нам прибежали еще два пса и наблюдали в прощелья забора.
— Простите нас, милые! — взывал я. — Простите, родные! Хотите, съешьте мою руку? Хотите?
Я понес им свою руку, вытянув ее навстречу, как неживую.
— Съешьте! — просил я. — Око за око. Глаз за глаз. Лапа за лапу.
— А хвоста у тебя нет, между прочим, — сказал братик и вернул меня к столу.
Сам он, в отличие от Рубчика, ел мало. Но он вообще весьма умеренно питался всегда, без жадности.
Когда под вечер вернулся хозяин дома, мясо уже было съедено и костер догорал. Рубчик мял своих девушек, я грустно смотрел в огонь, братик курил одну на двоих со своей ласковой и смешливой подружайкой.
— Ну что, пришла пора решать вопрос с ночлегом! — объявил братик.
Девушки молчали, переглядываясь и облизываясь иногда. Я смотрел на них с отвращением. Одна из них посматривала на меня с интересом.
— Ты почему ничего не ел? — спросила она меня, улучив момент и сбежав от Рубчика.
Рубчик делал мне грозные знаки лицом, но в плывущей весенней полутьме я уже ничего не различал.
Не в силах вымолвить и слова, я кривил лицо и жевал губы.
— Тебе плохо? — спросила она, сама путаясь в слогах и буквах, и горячей рукой погладила меня по голове.
— Так где ж мы, девушки, ночуем? — еще раз громко спросил братик. Хозяин дома явно не пустил бы нас такой компанией к себе на лежанки.
— А пойдемте к нам? — предложила стоявшая рядом со мной. Горячая рука так и лежала у меня на голове, и я боролся с желанием укусить ее.
— Ты что? — откликнулась вторая, высвободившись на мгновение от Рубчика, который уже целовал ее в губы, придерживая за волосы на затылке. — Ты что? Там же вахта! Их не пустят!
— Какая вахта! — засмеялся братик. — Нет такой вахты, что мы не в силах отстоять.
Прихватив остатки самогона, пожелав хозяину спокойной ночи, мы пошли в сторону общаги. Несколько местных собак пристроились нам вслед. Тихо переступали лапами в некотором отдалении.
Девушки все ругались:
— Их не пустят! Не пустят!
Оставившая Рубчика взяла меня под руку и шла рядом, стараясь попасть в ногу.
Рубчик как-то стремительно запьянел, хотя, помня о своей алкогольной слабости, весь день старался пить меньше. Его придерживала подруга, и с каждой минутой Рубчик становился все медленнее и тяжелей. Иногда он вскидывал голову и вскрикивал.
— А окна есть у вас? — спросил братик.
— На первом этаже решетки. А мы на третьем вообще.
— А давайте им сбросим женскую одежду, — вдруг предложила моя спутница громко и радостно — так что собаки позади нас вздрогули и чуть сдали назад. — Сбросим, и они пройдут как студентки! А?
Идея показалась разумной.
Девушки показали окно той комнаты, где жили втроем, под ним мы и остались, прислонив Рубчика к стене.
Вскоре окно загорелось, раскрылось, и под нежный девичий смех сверху упала куртка, потом юбка, потом платок.
— Рубчик, твою мать, трезвей уже! — ругался братик.
В низинке еще сохранился последний снежок, и я оттуда черпал его, грязный и крупчатый, втирал товарищу в лоб. Рубчик поскуливал и плевался иногда длинной слюной.
«Бешенство, — был уверен я. — Бешенство началось...»
Тем временем братик переоделся, натянув юбку, с трудом влез в курточку, закрутил башку платком. Обувь, признаться, не очень подходила ему к новому прикиду, но в темноте было почти незаметно.
— Пойдем поближе ко входу подойдем, разыграем вахтера, — предложил братик. — Вроде как ты меня провожаешь, пытаешься поцеловать, а я тебе даю пощечину и вбегаю в фойе, вся в слезах.
Я брезгливо скривился: меня и так безудержно тошнило от всего происходящего.
На приступках я все-таки приобнял братика, в ответ он нанес отличный удар в челюсть, вырубив меня на пару секунд.
— Наглец! — высоким голосом воскликнул братик, тем самым вернув оставленного спутника из временного небытия.
Я даже успел увидеть его голые, замечательно кривые, непоправимо волосатые ноги в крепких ботинках и разноцветную короткую юбку, венчающую эту красоту, когда братик, широко раскрыв дверь, вошел в общежитие.
Спустя минуту он поспешно вернулся, и вослед ему со шваброю выбежала вахтерша.
— Поганая ты погань! — кричала она. — Бесстыжие глаза твои! Рожу хоть бы побрил свою разбойную! И целуются еще у входа! Педерасты!
Нам пришлось уйти.
— Мать моя, как они ходят в юбках, — ругался братик. — Яйца сводит от холода.
— Это ж у тебя яйца, — предположил я. — А у них нет.
Рубчик по-прежнему стоял у стены.
