Арнольд Каштанов - Хакер Астарты

Заметив мое разочарование, пожалела:

— Зайдите через неделю-другую, я попрошу, чтобы он принес ваш том. Оставьте, пожалуйста, номер телефона.

Я не осмелился подарить библиотеке свои книги и выбросил их в ближайший мусорный бак, чтобы освободить место для фруктов, которые должен был купить по пути домой.

Библиотекарша сдержала слово. Позвонил человек со слабым голосом, назвался Александром Семеновичем и сказал, что очень рад помочь, книги у него дома, только они сложены в углу, и он не в состоянии разобрать эту кучу, так что если я располагаю временем…

Александр Семенович жил в районе старых трехэтажных домов, облюбованных русскими репатриантами. В панамке, советской тенниске и полотняных брюках он сидел с другими русскими стариками на скамейке перед входом, увидел, как я взглядом искал на стене номер дома, и угадал, что к нему. В квартире всюду валялось тряпье и детские игрушки, двери в крохотные спаленки были открыты, окна тоже, всюду гулял ветер, но не выветривался запах затхлости и средства от тараканов. Книги были сгружены в угловой комнате с закрытыми трисами, пришлось включить голую лампочку под потолком. Тут затхлость чувствовалась особенно, на вспухшем потолке чернело пятно сырости. В рост человека штабелями лежали сотни томов собраний сочинений — Чехова, Жорж Санд, Джека Лондона, Лескова, Новикова-Прибоя, Брета Гарта, Марка Твена, Теодора Драйзера, Эмиля Золя, Мамина-Сибиряка, Толстого…

Александр Семенович сначала стоял в дверях, потом принес черный израильский стул, сел на него нога на ногу — из штанины, задравшейся до середины икры, сибаритски торчала и покачивалась голая толстая нога в советской сандалии, — и рассказывал, как его уважали в книжном магазине. Оставляли ему подписку. Он подписывался на все, даже если давали с нагрузкой. Лескова, например, дали в нагрузку за, кажется, Жорж Санд или Майн Рида. Он зарабатывал немного, он был снабженцем фабрики «Красный Октябрь»… Старик сделал паузу, давая мне возможность оценить фирму. Попутно было рассказано, как ценили его на работе. А книги собирал для детей, потому что сейчас нужны образование и культура. Но дети книг не читают, библиотеку не ценят. Сокровище человеческой мысли, вся человеческая мудрость и культура…

По счастью, чуть заплесневевший, присыпанный закисшей побелкой том «Поэзия и проза Древнего Востока» оказался сверху, но пришлось еще долго стоять с книгой в руке, слушая разглагольствования старика. Невольно возникала неуютная мысль: единственное, для чего книга понадобилась, — чтобы добавить еще одну к горам невостребованного хлама.

В томе оказались статья и переводы В. Афанасьевой с шумерского, и одно из заклятий было похоже на наш с Дулей перевод из Локтева. Не нужно было знать шумерский или ханаанский, чтобы сразу поверить переводчику:

«Благородная дева стоит на улице, дева-блудница, дочерь Инанны, дева, дочерь Инанны, стоит у ночлежища. Масло и сладкие сливки она, телица могучей Инанны она, кладовая богатая Энки она, о, Дева! Сядет — яблонею цветет, ляжет — радость взорам дает, кедров прохладой тенистой влечет! К ней прикован мой лик — лик влюбленный, мои руки прикованы — руки влюбленные, мои очи прикованы — очи влюбленные, мои ноги прикованы — ноги влюбленные. Ах, серебром пороги перед ней, лазуритом ступеньки под ней, когда по лестнице она спускается! Когда милая остановилась, когда милая брови сдвинула…»

«Противен Астарте юноша, погибающий от любви к деве, — писал Локтев. — Противна болезнь, при которой он перестает смотреть на храмовых блудниц, пригвожденный видением того, чего нет».

38

Марина теперь забегала каждый день, крутилась, старалась сделать что-нибудь хорошее. Каждый раз, заметив улучшение, изумлялась. Вот Дуля сама ходит, вот сварила кашу, вот читает книгу, смотрит телевизор — однажды смотрела пять часов подряд! Марина радовалась не меньше меня:

— Пять часов? Да мне бы дурно стало! Ну, мама! Кто ж знал, что врачи ошиблись!

Никогда она не была так хороша с нами. Ее интересовало все. Однажды даже увидела на столе распечатку «Богов Ханаана», сунула нос, попала как раз на цитату в переводе Афанасьевой, сказала «Ух ты», попросила почитать и утащила к себе, зная, что мне это приятно. А однажды повезла нас в тель-авивский ресторанчик на берегу моря — у нее было настроение, как у меня после Ульвика и «Ланиадо»: надо торопиться жить. Эта поездка понадобилась зачем-то ей самой. Были какие-то отношения с одним возникшим в ее жизни человеком. Забота о нас совместилась с личным интересом. Это уж у Марины стало рефлексом: времени нет катастрофически, надо объединять сразу несколько дел, убивать одним выстрелом всех.

Дуля ее подвела. Часовую езду в пробках кое-как преодолела, мы вышли из машины в сотне метров от ресторанчика, я держал под руку, прошли половину пути. Рядом, у самой воды, была дискотека, разукрашенный лампочками шатер шапито, перед входом толпилась молодежь, и оттуда рвалась запредельной громкости музыка. Дуля осела на моей руке. Я пытался удержать, но сам не устоял, и мы вдвоем, обхватив друг друга, повалились на асфальт. Шок длился долю секунды, и Дуля пришла в себя. Не понимала, что случилось и где находится. О ресторане уже не было речи. Кое-как, поддерживая с двух сторон, довели ее до машины и поехали домой.

Планы Марины рухнули, мы все были расстроены и раздражены. Но я рассказываю о Локтеве. В этот вечер, забегая к нам посмотреть на Дулю, она принесла распечатку и тихонько положила возле компьютера. Дуля спала, и я не удержался, небрежно спросил:

— Прочла?

Так же небрежно она ответила:

— А это надо читать?

То есть она не только не прочла, она разозлилась на меня за то, что занимаюсь какими-то глупостями. И от этого нельзя было отмахнуться. Марина закончила престижный вуз, на работе читала с листа и с экрана уйму текстов, мудреные инструкции, методики, проспекты, справки и рекомендации на русском, иврите и английском. У нее была привычка к чтению, то есть если день проходил без чтения, ей чего-то нехватало. На тумбочке перед кроватью стопками лежали романы на иврите и английском, кипы толстых журналов со строгими обложками, — говорить о том, что Локтев ей непонятен, уж никак не приходилось. Если ей непонятен, то кому же понятен?

Он был понятен, но не имел права на внимание. Она и в этом оставалась собой, автомобилистом на трассе. Ей так же скучно было вникать в свою психологию, как в устройство своего автомобиля. Если в автомобиле возникала проблема, она обращалась в автосервис, и так же при психических проблемах обратилась бы к психологу. Она была настроена на это. Ей незачем было вникать в Локтева, но она не собиралась вникать и в Карла Юнга.

Она просто пойдет к психологу и заплатит за визит сумму, равную отцовскому пособию по старости. Сядет в кресло и комфортно поболтает о своих проблемах. Будет видеть, что перед ней шарлатан, и это ее не смутит. Как не смущают наукообразные статьи того же шарлатана в глянцевых журналах. Они написаны на языке, понятном ей, и она их читает с пользой для себя. И надо признать, что шарлатан поможет ей больше, чем чтение Юнга и Локтева. Это не ритуал, но это то место, где был когда-то ритуал.

Я уважал в ней это. Она знала, что ей нужно. Ей не нужно было лишнее знание, как не нужна лишняя сложность. Они уменьшают скорость реакций. Кошка не может поймать ртом пролетающего комара, а лягушка может, потому что у нее сигнал от глаза идет напрямую к мышце, минуя мозг. Жизнь Марины требовала от нее скорости.

Это было рационально точно так же, как было рационально дробление науки и ее уход от мировоззренческих вопросов. Но это была странная целесообразность, я чувствовал ее враждебность.

Время вытесняло моих кумиров, они мешали прогрессу. Я еще не пришел в себя после обморока Дули. Ее сразила неимоверно громкая музыка, обрушившаяся на нас из дискотеки. Нельзя безнаказанно увеличивать громкость музыки. Это агрессия. От сильных звуков плачут грудные дети и разбегаются звери. Зачем же владельцы дискотек соревновались друг с другом в нечеловеческой громкости? Ими двигала все та же рациональность: молодежь шла туда, где мощнее были звуковые колонки. Как наркотики требуют увеличения дозы, музыка требовала все большей и большей громкости. Она стремилась к техническому пределу. На этом пределе даже простенькая мелодия не прорезалась, как не прорезается граверная игла на стали, музыка шла штрихами и зазубринами. Простота мелодии тоже стремилась к своему пределу, за которым мелодия превращалась в рев. Все живое, имеющее уши, бежит прочь от такого рева, и в парнях и девочках тоже не мог не возникнуть импульс к бегству, а они преобразовали его в танец. Без импульса к бегству их танец не мог состояться. Не так ли строятся и брачные танцы животных: отталкивание, притягивание, опять отталкивание — два элемента танцевальных па, из которых вяжутся сложнейшие ритуалы. Импульс к бегству играл роль пружины, заставляющей двигаться. Другие пружины ослабли и не работали, векселя Астарты не принимались к оплате, золотой запас истощился, сказал бы Локтев и добавил бы: не Астарта заманивает молодых на дискотеку, а Д-н. Но это был очень опасный импульс. Я подумал, что, может быть, мышление вместо действия — это не самый плохой выход.