Макс Гурин - Новые праздники
Я вспоминал, как мы учились с ним на филологическом факультете в Пединституте, как мы создали Другой Оркестр, как мы хотели завоевать мир, и мне, конечно же, было и больно и смешно от подобных воспоминаний. Вова, видимо, тоже вспоминал все это. Что и говорить, проведенные бок о бок в постоянных репетициях и методологических спорах четыре года давали себя знать, и мы ужасно соскучились по совместной игре и вообще по совместному времяпрепровождению. Такая хуйня.
Я радовался, что в это самое время Сережа вместе со своей Добриденью уебали в свой южный Крым, потому что Сережа, которого я, честное слово, искренне люблю, от природы наделен умением разрушать все те отношения, в каковых все прекрасно обходится и без него, что, очевидно, его и раздражает. Кроме прочего, всю жизнь он имел огромное влияние на Вову, а именно постоянно объяснял ему, какой тот мудак, что в нем плохо, а что ему следует в себе развивать, и вообще достиг в этом дружеском, блядь, чморении невиданных успехов вплоть до того, что бедный большой и добрый Вова начал мало-помалу зависеть от сережиного мнения во всём и вся и обреченно говорить что Сережа, мол, его, вовино, alter ego.
Я такие вещи всегда в рот ебал, потому что и сам предрасположен к чужому влиянию, но с детства зная об этом, всегда заведомо старался педупредительно выебать все в рот, что последнее время у меня стало так хорошо получаться, что тот же Сережа ныне поет мне песни о том, что у меня, дескать черная энергетика, и я всех подавляю. Экая гнида! Экий сукин сын! У тебя, блядь, энергетика светлая! Иди на хуй, дружище!..
А с Вовой все в свете моих девичьих песен складывалось весьма благополучно. И вообще очень мне стал близок в очередной раз этот самый Вова. Однажды, можете себе представить до какой степени он охуел за эти месяцы одиночества, он долго смотрел, как я надеваю ботинки, уже совсем собравшись от него уходить после очередной репетиции, и вдруг сказал: «Подожди, я с тобой поеду!»
Я так и охуел.
— Куда это? — спросил я.
— Да не знаю, хочется куда-нибудь в центр съездить, — ответил он и тоже начал одеваться.
И мы поехали с ним в парк Сокольники, в котором в последний раз я был до этого во втором классе общеобразовательной школы. И мы там сели жрать шашлык с красным вином. И все было сказочно заебись. Был трогательный летний субботний вечер.
В понедельник же мы с ним записали бас у Эли и пошли ко мне тусоваться, ввиду близости к «Мизантропу» моего дома. Там мы уже совсем растрогались за поеданием пельменей моего приготовления и решили, что вот сейчас я свою попсу закончу (а я думал, что мне остался месяц — не больше. Наивный хуесос!), и мы Другой Оркестр восстановим.
Это же клево, говорил Вова, когда группа распадается, а потом вновь собирается вместе, живые, мол, люди, поругались-помирились, тру-ля-ля. Я горячо согласился с ним. Мы, бывшие филологи, даже довольно быстро пришли к конценсусу по некоторым организаторским вопросам и по вопросам определения стилистики, в которой будет действовать новый Другой Оркестр, и счастливо разошлись.
Когда Вова ушел, радужность куда-то пропала. На ипподроме моей левой душонки тут же случилось то, что и должно было случиться: вырвалась вперед злоебучая темная лошадка. Она громко проржала мне в самые уши, что авангардный поезд «серьезного искусства» ушел, что ничего не выйдет, да и к тому же неужели же я действительно могу хотеть совместных музыкальных занятий с Сережей, от каковых я зарекся ещё в апреле, когда не вышло играть всем составом мою попсу. Я нашел, что во мнении темной лошадки безусловно есть свои рациональные плевелы, и решил поступить по-взрослому: сейчас я буду заканчивать «попсу», а там будем посмотреть.
Но мне не довелось в ближайшее время оказаться там, откуда бы я действительно мог посмотреть. Мне не довелось оказаться на этом, блядь, наблюдательном пункте ни через месяц, ни через полгода, ни через год. Тогда я ещё надеялся на другой исход…
В конце середины сентября мне оставалось буквально записать вокал на уже почти полностью готовые «болванки». Разве что только стоял вопрос о том, не переписать ли гитару, которая не везде звучала так, как я ее себе представлял. В этом первом студийном варианте, который был в скором времени решительно уничтожен, должны была играть и Добриденка на виолончели, и Женя Костюхин на трубе, и некий Леша на саксофоне и кто только ни на чем. Единственным из вышеперечисленных человеком, которому удалось как-то непонятно поучаствовать в данном процессе, оказалась Ира Добридень. Но все получилось так себе, потому что у нее не нашлось времени как следует выучить мои ноты, а я понадеялся, что у нее все получится (дурак!) и ещё подгонял ее. Это была глупость с моей стороны. Меня вообще к тому времени уже начало изрядно подгружать, что все происходит так долго.
Н., с которой я договорился уже о ее вокальном участии в данном проекте, я предусмотрительно пока не звонил, и хорошо делал, потому что однажды вечером Эля сказала мне, что она, конечно, извиняется, но по ее мнению мы заняты хуйней. Не кажется ли мне так тоже, осведомилась она.
И мне действительно давно уже так казалось, хоть я и любил всей душой эти мудацкие песни. Я боялся себе в этом признаться, потому что мне было жалко потраченного элиного времени, да и своего тоже.
Вообще тот вечер оказался переломным в этой моей великой войне. В тот вечер я по-настоящему понял, насколько же она будет долгой. Я как раз был занят лихорадочным взвешиванием своих шансов на хоть какой-то успех хоть в каких-то своих делах, когда в аппаратную вошёл уже официальный элин супруг Володя Коновалов.
Ну вы можете себе представить, что происходило дальше. Мы все втроем отправились гулять на Гоголевский бульвар, взяли пива для Эли и сели курить на лавочку, на которой мне долго объясняли, что так, как я, нельзя, что нельзя никого никогда жалеть, что если ты лидер, то пошли все на хуй, что то и сё, и, в общем, вполне правильные вещи. Кончилось все тем, что Володя сказал, что он готов мне помочь во всём, что он готов сесть со мной и делать новые аранжировки, и Эля тоже сказала, чтобы я не смущался и ей гораздо приятней тратить свое время на то, что мне действительно нужно, нежели чем на то, в чем неуверен сам автор проекта. И Володя утешил меня и подбодрил и сказал, что клевые ведь песни, что жалко будет, если их испортить левой игрой и прочей вроде и маленькой хуйней, но постепенно вырастающей в кромешное говно.
Я хотел было возразить, что как же, мол, Вова Афанасьев, который все это учил и играл, как же Добридень, как же то и сё, но я сам уже знал ответ на свой вопрос и уже как всегда спас всех овец и накормил волков. Кроме прочего, я не мог позволить и сейчас не могу позволить себе сомневаться в том, что обязан Имярек, Небесному Папе и себе самому довести это дело до конца, чего бы мне это не стоило. Такая хуйня.
Слишком верил я, да и сейчас тоже верю, катиному предсказанию, что делать я все буду долго и трудно, но победа будет за мной, и будет Любовь, как дурацкое знамя над ебаным миром на ветру стрекотать.
В том, что мне сложно сделать выбор, а предлагаемый путь долог и труден, я видел первую часть сбывающихся катиных предсказаний. Я верил и не мог позволить себе не верить, что будет, блядь, и вторая. Я сел в троллейбус и уебал домой, против своей нигилистической воли преисполненный пафосной героической хуйни.
На следующий же день я снова сидел за «Alesis-ом» и «переруливал» первую песню. Я решил сделать все намного проще и душевнее, в силу чего смело забил уверенную ровную четвертную «бочку» в припевах; для куплетов же я придумал довольно простой ритм с высоким-высоким малым барабаном, который, будь он живым, приятно покалывал бы соответственные перепонки гипотетических слушателей. Изъебнулся я только в самом начале, решив начать песню с очень хитрого альтового брэка, впрочем, вполне четко умещающегося в обычный четырёхчетвертной такт.
И все пошло, как по маслу. Мне очень нравилось работать с Вовой Коноваловым. Мы записали пробничек на кассету, послушав которую дома, я понял, что аранжировки мои стали существенно лучше, ибо все вполне полноценно безо всяких труб и виолончелей звучало в исполнении одних лишь барабанов, баса и моих клавиш. Мне понравилось. Я понял, что сделал правильный выбор (конечно, из того, что мне предлагалось).
Меня расстраивало лишь одно: все опять затягивалось из-за того, что у Эли далеко не всегда возникало настроение заниматься звукорежиссурой в то время, как я уже почти полгода жил одними лишь надеждами на скорейшее окончание проекта; из из-за того, что Вова далеко не всегда мог тратить на меня обещанное им время, поскольку интенсивно репетировал с Ревякиным из многих почему-то и по сей день интересующей группы «Калинов мост».
Меня это, конечно, грузило, но я был готов на любое ожидание, на любое унижение, на любую хуйню — лишь бы закончить запись своих песен. Я чувствовал, как у меня на глазах меняется характер. Меня радовало, что я становлюсь все выносливее и выносливее; что когда нет возможности работать на студии по причине отсутствия у Эли и Володи такового желания, я спокойно, как бы мне не было хуево, сажусь писать попсовые тексты, которые я к тому времени уже люто-люто ненавидел, но знал, что в каком бы хуевом расположении духа я не пребывал — совершенно исключено, чтобы я сел слушать вокально-попсовые рыбы и за час-другой не заполнил их понравившимися клиенту словами, за которые они заплатят мне денежки, на которые я куплю себе кофе, сигарет, угощу чем-нибудь Катечку Живову и на следующую смену явлюсь к Эле не с пустыми руками. Этому научили меня ремонты с Сережей. Этому научил меня сам Сережа, всегда подсознательно стремящийся быть такой свободной птицей, какой был ранее я, до тех пор, пока не встретился с ним.
