Петр Киле - Сказки Золотого века
Вдруг все взоры обратились в одну сторону, это в танцевальную залу, всячески разубранную, входила императрица Александра Федоровна в сопровождении наследника-цесаревича. Барон Барант и баронесса, встретив августейших особ на лестнице, следовали за ними. С явлением императрицы как-то на первый план выдвинулись сановники со звездами: граф Бенкендорф, граф и графиня Нессельроде, граф Клейнмихель и многие другие. Но с началом танцев все же заблистали светские красавицы, ведомые молодыми офицерами, среди которых Лермонтов не увидел ни князя Сергея Трубецкого, ни Монго-Столыпина, ни графа Андрея Шувалова.
Лермонтов, оставленный госпожой Терезой, - ее увели танцевать, - зевнул и отошел в сторону. Мрачная веселость до отчаянья имела пределы, вполне в духе русской поговорки: нет худа без добра, растворяясь в глубокой грусти или внутренней сосредоточенности, когда являлись, как говаривали встарь, во времена Пушкина, музы: он словно слышал звуки небес, и приходили слова на язык, набор слов, которые несли в себе тему, еще не совсем ясную, новую мысль, что лучше сразу зафиксировать и развить, чтобы затем на досуге продумать и отделать, как всегда и происходит.
- О чем вы задумались? - пронеслась мимо дама, коснувшись рукой его руки. Он вздрогнул и словно очнулся: все неслось в танце, вместе с тем говор заглушал музыку. Он отошел к окну и заговорил про себя:
Как часто, пестрою толпою окружен,Когда передо мной, как будто бы сквозь сон, При шуме музыки и пляски,При диком шепоте затверженных речей,Мелькают образы бездушные людей, Приличьем стянутые маски,
Когда касаются холодных рук моихС небрежной смелостью красавиц городских Давно бестрепетные руки, -Наружно погружась в их блеск и суету,Ласкаю я в душе старинную мечту, Погибших лет святые звуки.
Вальсы отзвенели, и началась мазурка, говор усилился.
И если как-нибудь на миг удастся мнеЗабыться, - памятью к недавней старине Лечу я вольной, вольной птицей;И вижу я себя ребенком, и кругомРодные всё места: высокий барский дом И сад с разрушенной теплицей;
Фигуры танцующих пар улетают в ночь, стены исчезают, и возникают перед взором поэта местность вокруг Тархан.
Зеленой сетью трав подернут спящий пруд,А за прудом село дымится - и встают Вдали туманы над полями.В аллею темную вхожу я; сквозь кустыГлядит вечерний луч, и желтые листы Шумят под робкими шагами.
И снова стены, сиянье люстр, круженье множества звезд и бриллиантов...
И странная тоска теснит уж грудь мою;Я думаю об ней, я плачу и люблю, Люблю мечты моей созданьеС глазами, полными лазурного огня,С улыбкой розовой, как молодого дня За рощей первое сиянье.
И снова дали, сиянье утра.
Так царства дивного всесильный господин -Я долгие часы просиживал один, И память их жива понынеПод бурей тягостных сомнений и страстей,Как свежий островок безвредно средь морей Цветет на влажной их пустыне.
Происходит вокруг движение, это императрица в сопровождении наследника-цесаревича покидает бал.
Когда ж, опомнившись, обман я узнаюИ шум толпы людской спугнет мечту мою, На праздник незваную гостью,О, как мне хочется смутить веселость ихИ дерзко бросить им в глаза железный стих, Облитый горечью и злостью!..
Лермонтов у себя дома, под утро после бала; на листе, вместо названия, он выписывает дату "1 января". Стихотворение он отнес к Краевскому, и оно появилось в первой книжке "Отечественных записок" за 1840 год.
В эти же январские дни непрерывных балов и маскарадов умонастроение Лермонтова, исполненное тоски и отчаянья, выплеснулось в стихотворении "И скучно и грустно". Оно было опубликовано 20 января в "Литературной газете", которую выпускал тот же Краевский, и вызвало недовольство государя императора, как о том напомнит вскоре граф Бенкендорф.
3
Между тем работа над циклом повестей, из которых "Бэла" с подзаголовком "Из записок офицера на Кавказе" - о похищении черкешенки, рассказанная автору штабс-капитаном Максимом Максимовичем, была опубликована в журнале "Отечественные записки" в марте 1839 года, а "Фаталист" в ноябре, продолжалась. Замысел, ясный в общих чертах и отдельных эпизодах, неожиданно определился весной после встречи в Петербурге с Варварой Александровной. Как в работе над поэмой "Демон" постоянно присутствовал образ Вареньки Лопухиной в переживаниях, лучше сказать, в миросозерцании поэта, как у Данте - Беатриче, так случилось и в опытах в прозе, начиная с незаконченного романа "Княгиня Лиговская". Странствия по Кавказу наполнили оба замысла конкретным жизненным содержанием - впечатлениями от природы, жизни горцев и вообще жизни. При этом личное чувство поэта к Вареньке Лопухиной лишь обнаруживало свои глубины, то есть любви столь же земной, сколь и небесной. Это возрожденческая любовь к женщине, которая гибнет и возносится в Рай.
Теперь же цикл повестей о приключениях русского офицера на Кавказе, по сути, новелл эпохи Возрождения с их конкретно-жизненным содержанием и общей, как бы невысказанной идеей свободы и торжества жизни, обретает цельность единого замысла романа, и она связана с образом Вареньки Лопухиной, замужней и несчастной, которая впервые прямо высказывает свою любовь к поэту, при этом ее образ двоится: то княжна Мери, то Вера, - это ее юность и молодость, подкошенная болезнью.
Нежданная встреча Лермонтова с Варварой Александровной в Петербурге, - она думала о скорой смерти и хотела попрощаться с ним, - во всей ее психологической глубине отразилась в повести "Княжна Мери", с превращением цикла удивительных повестей в роман. Лермонтов это сознавал вполне и, как, заканчивая поэму "Демон", приписал Посвящение с прямым обращением к Варваре Александровне Лопухиной (не Бахметевой), он и здесь, в романе, оставил знак: родинку у Веры, деталь, от которой сжимается у него сердце, как у героя. Это был знак, предательский по отношению к Варваре Алексанровне с ее ревнивым мужем, но он был не в силах отказаться от него, как и от любви к ней, пусть это по-юношески, но он и был еще юн душой, несмотря на опыт разума.
В печать Лермонтов отдавал те повести, какие набрасывал шутя; так, для второй книжки "Отечественных записок" 1840 года он готовил "Тамань" - о происшествии, случившемся с ним в Тамани, но будто бы из записок его героя Печорина, повесть, удивительную по языку, лаконизму и живейшему развитию фабулы; по поэтике это классическая проза всех времен и народов. Гений поэта и в прозе как-то вдруг - после гибели Пушкина и его странствий по Кавказу - достиг невообразимой зрелости. Страстный романтик в ранней лирике и в жизни, нежданно-негаданно для всех и, возможно, самого себя выступил классиком, воплощая романтическое содержание своего мироощущения и эпохи в формы, столь совершенные, как это удавалось разве лишь Рафаэлю в живописи и Пушкину в поэзии. Между тем все это он набрасывал с ходу, без особых исканий и раздумий, словом, как писал стихи, в немногие часы уединения, когда не пропадал по службе в Царском Селе или в лагерях летом в бесконечных маневрах и парадах под непосредственным командованием государя императора, а в Петербурге - в непрерывной череде вечеров и балов, чем жил свет, не имеющий иных целей и забот, как веселиться, веселиться, добиваясь чинов и богатства через жен или мужей, без которых человек здесь лишь случайный посетитель, странный, чуждый, пусть осененный славой, как Пушкин.
Лишь работа над повестью "Княжна Мери" потребовала - не усилий, а раздумий и воспоминаний о целой жизни (недаром она обрела форму дневника), с тем горькое чувство охватывало поэта, что выплеснулось у него в "И скучно и грустно".
И скучно и грустно, и некому руку подать В минуту душевной невзгоды...Желанья!.. что пользы напрасно и вечно желать?.. А годы проходят - все лучшие годы!
Любить... но кого же?.. на время - не стоит труда, А вечно любить невозможно.В себя ли заглянешь? - там прошлого нет и следа: И радость, и муки, и все там ничтожно...
Что страсти? - ведь рано иль поздно их сладкий недуг Исчезнет при слове рассудка;И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, - Такая пустая и глупая шутка...
Заканчивая что-нибудь, Лермонтов заезжал к Краевскому; он прочел ему вслух "И скучно и грустно".
