Роберто Боланьо - Третий рейх

— Всякие олухи, дура, — сплюнул Ягненок.

— Это неправда, — сказала Кларита и резким движением, в котором было больше театрального, чем естественного возмущения, вскочила на ноги.

— Спокойно, Кларита, спокойно, — произнес Волк неожиданно льстивым, бархатистым, даже, я бы сказал, женственным голосом, схватил ее за плечо и свободной рукой стал тыкать в ребра, — а то уронишь фишки, и что тогда подумает наш немецкий друг? Что ты дура, а ведь ты совсем не дура, правда?

Ягненок подмигнул мне, сел на кровать позади горничной и с похотливой улыбкой стал прижиматься к ней, не произнося при этом ни слова, поскольку даже его улыбка до ушей была обращена не ко мне и не к стоявшей к нему спиной Кларите, а… к некоему застывшему пространству… зоне безмолвия, которая незаметно образовалась на площади в половину моей комнаты… Скажем, от кровати до увешанной ксерокопиями стены.

Рука Волка, которая, как я с опозданием заметил, была сжата в кулак, отчего наносимые ею тычки могли быть достаточно болезненными, разжалась, и его ладонь накрыла грудь девушки. Кларита не сопротивлялась, ее тело сразу обмякло, капитулировав перед уверенностью, с которой Волк его тискал. Не вставая с кровати, неестественно выгнув туловище и орудуя руками, словно кукла на шарнирах, Ягненок ухватил девушку за ягодицы и пробормотал какую-то непристойность. Сука, кажется, сказал он, не то грязная шлюха. Я подумал, что стану свидетелем изнасилования, и вспомнил слова сеньора Пере из «Коста-Брава» по поводу местной статистики подобных преступлений. Какими бы ни были их намерения, они не торопились: в какой-то момент все трое составили живописную картину, и единственным, что вносило в нее диссонанс, был Кларитин голос, время от времени произносивший «нет», причем всякий раз с разной степенью категоричности, словно горничная искала наиболее подходящий тон для отказа и никак его не находила.

— Поставим ее поудобнее? — Вопрос был явно адресован мне.

— Ну конечно, так будет лучше, — откликнулся Ягненок.

Я кивнул, но никто из троицы не сдвинулся с места: Волк по-прежнему обнимал за талию совсем сомлевшую Клариту, а Ягненок, сидя на краю кровати, поглаживал ягодицы девушки размеренными круговыми движениями, словно перемешивал доминошные кости. Такое отсутствие активности подвигло меня на безрассудный поступок. Я вдруг заподозрил, что все это спектакль, ловушка, чтобы выставить меня в нелепом виде; розыгрыш, над которым они потом вдоволь посмеются. Если я прав, то в коридоре должен был находиться кто-то еще. Поскольку я сидел ближе всех к двери, мне не составляло труда протянуть руку и открыть ее, разрешив тем самым свои сомнения. Что я и не замедлил сделать излишне резким движением. В коридоре никого не оказалось. Тем не менее я оставил дверь открытой. На Волка с Ягненком это подействовало как ушат холодной воды. Они сразу же отпрянули от девушки, а та наградила меня благодарным взглядом, который я сумел понять и оценить. Я велел ей уходить. Немедленно и без разговоров! Кларита послушно простилась с испанцами и удалилась по коридору ленивой походкой всех горничных на свете; сзади она казалась беззащитной и малопривлекательной. Возможно, так оно и было на самом деле.

Оставшись наедине с испанцами, не успевшими прийти в себя от удивления, я строгим голосом, не допускающим возражений и уверток, спросил, правда ли, что Чарли кого-то изнасиловал. В тот момент я был уверен, что само небо вдохновило меня на этот вопрос. Волк и Ягненок посмотрели на меня недоуменно и одновременно с опаской. Они не подозревали, что на них такое обрушится!

— Чтобы он изнасиловал девушку? Бедный Чарли, да будет земля ему пухом!

— Стервец Чарли, — возразил я.

Я готов был выбить из них правду любым способом, включая применение силы. Если Волка еще можно было рассматривать как достойного противника, то Ягненок, чей рост не превышал метра шестидесяти, был настолько тщедушен, что выбыл бы из схватки после первой же затрещины. И хотя я должен был рассчитывать только на себя, особо осторожничать не собирался. Стратегически моя позиция была идеальной: я контролировал единственный выход, который в случае необходимости мог блокировать либо использовать как путь для отхода при неудачном раскладе. Рассчитывал я и на фактор неожиданности. На то, что они с перепугу нечаянно проговорятся. На недостаточную сообразительность Волка и Ягненка. Однако если быть откровенным, то ничего такого я заранее не планировал; все произошло само собой, как это случается в детективных фильмах, когда тебе показывают один и тот же кадр несколько раз, пока ты не догадываешься, что это и есть ключ к разгадке преступления.

— Послушай, надо уважать мертвых, тем более если они были твоими друзьями, — сказал Ягненок.

— Дерьмо! — заорал я.

Оба они стали бледные как полотно, и я понял, что они не будут драться и мечтают лишь о том, как бы поскорее убраться отсюда.

— Кого же, по-твоему, он изнасиловал?

— Как раз это я и хочу узнать. Может, Ханну? — предположил я.

Волк посмотрел на меня, как смотрят на умалишенных или несмышленых детей.

— Ханна была его телкой, как же он мог ее изнасиловать?

— Так было это или не было?

— Ну конечно же не было, что за чушь ты городишь! — возмутился Ягненок.

— Чарли никого не насиловал, — сказал Волк. — Он был отличный парень.

— Кто, Чарли отличный парень?

— Он был твоим другом, и ты этого не знал?

— Не был он моим другом.

Волк рассмеялся утробным смехом и сказал, что он давно это заметил и чтобы я не считал его идиотом. Затем он вновь заявил, что Чарли был мужик что надо и не мог изнасиловать кого бы то ни было, а если кого-то и хотели изнасиловать, так это самого Чарли, в ту ночь, когда он бросил Ингеборг и Ханну на шоссе. Вернувшись в город, он напился в компании незнакомых людей; по словам Волка, это были скорее всего иностранцы, возможно немцы. Из бара все они в неизвестном количестве, но исключительно мужской компанией направились на пляж. Чарли вспоминал потом оскорбления, правда не только в свой адрес, то, как его подталкивали, отпуская грубые шутки, и пытались спустить штаны.

— Значит, это его изнасиловали?

— Нет. Он отбросил ногой того, кто стоял ближе всех, и ушел. Их было немного, ну а силенкой Чарли господь не обидел. Но он страшно разозлился и хотел им отплатить. Зашел ко мне домой, и мы отправились на пляж. Но, когда пришли, там уже никого не было.

Я поверил им. Установившаяся тишина в комнате, приглушенные звуки, доносившиеся с Приморского бульвара, даже уходящее солнце и море, видневшееся сквозь балконные занавески, — все говорило в пользу этих двух мерзавцев.

— Ты думаешь, что Чарли покончил жизнь самоубийством? Это не так, он никогда не наложил бы на себя руки. Это был несчастный случай.

Все втроем мы покинули оборонительные позиции и наблюдательный пункт и без всякого перехода впали в грустное состояние (хотя это выражение неточное и вообще лишнее), а потому уселись кто на кровать, а кто на пол, укрывшись теплым одеялом солидарности, как будто на самом деле были друзьями или только что оттрахали горничную, обмениваясь короткими фразами, иногда междометиями и мирясь с иным, трепетным присутствием, заявлявшим о себе мельканием мощной спины в другом конце комнаты.

К счастью, Ягненок раскурил еще одну цигарку с травкой, и мы пустили ее по кругу, пока она не догорела до конца. Больше курева у нас не было. Упавший на ковер пепел Волк аккуратно сдул.

Мы дружно отправились в «Андалузский уголок» выпить пива.

Бар был пуст, и мы затянули песню.

Через час я почувствовал, что больше не выдержу, и распрощался.

Мои любимые генералы

Я не ищу в них совершенства. Да и что такое совершенство на доске, если не смерть и пустота? В именах, в блистательных карьерах, в том, что составляет память, я ищу туманное изображение их рук, белых и уверенных; ловлю их взгляд, обращенный к полю битвы (правда, фотографии, на которых они изображены в такой позиции, можно по пальцам пересчитать), несовершенный и странный, деликатный, холодный, мрачный, вызывающий, осторожный; и во всех угадывается отвага и любовь. В Манштейне, в Гудериане, в Роммеле. У моих любимых генералов. И в Рундштедте, в фон Боке, в фон Леебе. Ни от них, ни от других я не требую совершенства; и остаюсь наедине с их лицами, открытыми или непроницаемыми, с их кабинетами, иногда с одним лишь именем и мало что значащей подробностью. Я даже забываю, командовал такой-то в начале войны дивизией или корпусом, прославился больше в качестве командующего танковыми войсками или пехотой; путаю места боев и операций. Но от этого мои герои не становятся менее заметными. Тотальность как бы слегка затушевывает их в зависимости от перспективы, но они никуда не исчезают. Ни один подвиг, ни одно проявление слабости, ни один случай сопротивления, короткого или длительного, не канет в Лету. Если бы Горелый знал и хоть немного ценил немецкую литературу нашего столетия (между прочим, не исключено, что он ее знает и ценит!), я бы сказал ему, что Манштейн напоминает мне Гюнтера Грасса, а Роммель — Целана. Точно так же Паулюса можно сравнить с Траклем, а его предшественника Рейхенау — с Генрихом Ганном. Гудериан похож на Юнгера, а Клюге — на Бёлля. Он бы этого не понял. По крайней мере, пока бы не понял. Что касается меня, то я с легкостью придумываю им занятия, прозвища, хобби, жилища, помещаю в разные времена года и т. д. Или часами сравниваю между собой и делаю разного рода подсчеты на основе их послужных списков. Вновь и вновь выстраиваю их по различным признакам, включающим присутствие в тех или иных играх, награды, победы, поражения, годы жизни, опубликованные книги. Они не похожи на святых, но иногда я вижу их на небе; словно в каком-то фильме вижу их лица на фоне облаков: они улыбаются, окидывают взглядом горизонт, произносят приветствия; некоторые покачивают головой, словно не могут освободиться от невысказанных сомнений. Они делят место на небе, среди облаков, с генералами Фридриха Великого, словно обе эпохи и все посвященные им игры слились в едином туманном потоке. (Иногда мне мерещится, будто Конрад болен и лежит в больнице, где визиты строго запрещены, хотя, возможно, я стою за дверью его палаты; и вот перед смертью он обнаруживает отраженные на стене карты и фишки, которых ему уже не суждено коснуться! Это эпоха Фридриха и всех генералов, сумевших ускользнуть от законов того света! Мой бедный Конрад ударяет кулаком по стене и попадает в пустоту.) Симпатичные фигуры, несмотря ни на что. Такие, как Титан Модель, Шернер Бирюк, Рендулио Ублюдок, Арним Послушный, Ловкач Витцлебен, Бласковиц Прямодушный, Кнобельсдорф Джокер, Балк Здоровяк, Мантейфель Неустрашимый, Штудент Клыкастый, Гаузер Негр, Дитрих Самоучка, Хейнрици Скала, Буш Психопат, Гот Тощий, Клейст Астроном, Паулюс Печальник, Брейт Молчальник, Виттингхоф Упрямец, Байерлейн Прилежный, Хепнер Слепец, Зальмут Академик, Гейр Ветреник, Лист Блистательный, Рейнхардт Немой, Мейндль Кабан, Дитль Конькобежец, Велер Настырный, Шевальер Рассеянный, Биттрих Кошмарный, Фалькенхорст Акробат, Венк Плотник, Неринг Энтузиаст, Вейхс Проныра, Эбербах Унылый, Дольман Сердечник, Гальдер Мажордом, Зоденштерн Быстроногий, Кессельринг Гора, Кюхлер Задумчивый, Хубе Неистощимый, Цанген Темный, Вейсс Прозрачный, Фрисснер Хромой, Штумме Пепельный, Макензен Невидимка, Линдеманн Инженер, Вестфаль Каллиграф, Маркс Обиженный, Щеголь Штульпнагель, фон Тома Языкастый… Вознесенные на небо… На то же облако, что и Фердинанд, Брунсвик, Шверин, Лехвальдт, Цифен, Дона, Клейст, Ведель, генералы Фридриха… На то же облако, что и соратники Блюхера, победителя при Ватерлоо: Бюлов, Цитхен, Пирх, Тильман, Хиллер, Лостин, Шверин, Шуленберг, Ватцдорф, Ягов, Типпельскирхен и т. д. Знаковые фигуры, способные нарушить любой сон криком «Эврика, эврика! Вставай!», чтобы ты открыл глаза, если, конечно, сумел бесстрашно выслушать их призыв, и обнаружил в изножье кровати Любимые Эпизоды, которые случились на самом деле, и Любимые Эпизоды, которые могли бы произойти. В числе первых я бы выделил рейд Роммеля во главе 7-й бронетанковой дивизии в 1940 году, захват Крита Штудентом, наступление 1-й танковой армии Клейста на Кавказе, прорыв 5-й танковой армии Мантейфеля в Арденнах, действия 11-й армии Манштейна в Крыму, орудие «Дора» как таковое, сам факт водружения знамени на Эльбрусе, сопротивление Хубе в России и на Сицилии, действия 10-й армии Рейхенау, свернувшей шею полякам. Среди Любимых Эпизодов, которых в действительности не было, я в первую очередь выбрал бы взятие Москвы войсками Клюге, захват Сталинграда войсками Рейхенау, а не Паулюса, высадку 9-й и 16-й армий, включая парашютный десант, в Великобритании, установление линии фронта между Астраханью и Архангельском, успехи под Курском и в Мортене, организованный отход на другой берег Сены, вторичный захват Будапешта и Антверпена, бесконечное сопротивление в Курляндии и Кенигсберге, стойкость при обороне на Одере, Альпийский редут, смерть царицы и изменения в составе союзников… Глупости, вздор, ненужная помпа, как выражается Конрад о последнем привете генералов, умевших радоваться победам и достойно встречать поражения. Они подмигивают, отдают честь, оглядывают горизонт или согласно кивают головой. Что у них общего с этой рушащейся на глазах гостиницей? Ничего, но они помогают: с ними уютней. Расставание с ними переносится в вечность, они заставляют вспомнить прежние партии, те вечера и ночи, которые остались в памяти не как победы или поражения, а как удачный ход, финт, хитроумный удар, дружеское похлопывание по плечу.