Владислав Дорофеев - Ортодокс (сборник)

Наверное, жертвы конца жизни бывает достаточно. Последний русский царь Николай II и его семья канонизированы по признаку жертвы конца жизни.

Сопоставление хромает по желаемому результату, – отцу моему никогда не быть канонизированным, – а также по намерениям тех, кому мой отец и русский царь доверили свою волю, – дети намерены очеловечить земной остаток жизни отца, а большевики были намерены предать царя и его семью мучительной казни и нечеловеческому погребению. Но не по процедуре передачи своей воли, – отец добровольно отказался от своей воли, отдавшись воле детей, то есть обстоятельствам, – и последний русский царь добровольно отрекся от престола, вверив свою волю обстоятельствам, то есть большевикам.

Впрочем, болезнь отца, с ее механизмом воздействия (насилия) на отца, отчасти сравнима с большевиками и их насилием (воздействием) по отношению к царю и царской семье.

Если бы Богу нужна была смерть отца, мой отец давно бы не жил. Значит Богу удобна и необходима именно жизнь моего отца. Это ли не чудо во плоти?! После стольких перенесенных отцом физических потрясений.

Если бы Богу была нужна жизнь последнего русского царя, он бы не погиб в ипатьевском подвале. В этом смысле мученическая гибель Николая Александровича Романова – это такое же чудо, приведшее человека к святости. Круг завершен: создатель православного русского царства великий князь Владимир передал эстафету святости последнему царю православного русского царства Николаю II. Святой начал – святой завершил.

Снова и снова молюсь о том, чтобы Христос укрепил мою веру и просвятил меня, как всю свою жизнь посвятить Богу, а не только принести себя в жертву конца жизни, как мой отец, но добиться успеха в жизни со Христом.

Ибо я хочу лишь того жизненного успеха, который будет приятен и нужен, угоден Христу.

Из этого сравнения вырастает и глубинный раскол между Церковью и искусством/литературой.

Поскольку несмотря на эстетическую составляющую в Церкви, этическая, то есть смысл, содержание – это главное назначение и смысл Церкви, которая из человеческих институтов ближе всех к небу. Чем ближе к небу, тем меньше эстетики, тем сильнее этическая, содержательная составляющая любого решения, слова, жеста, действия и штриха. Не случайно святые технологии, в том числе и богоудохновенная литература, возможны только в Церкви, поскольку построены они исключительно на содержательных, этических решениях.

В отличие, например, от литературы/искусства.

Потому что литература/искусство, как всякая производная, может обходиться и состоять из одной эстетической составляющей.

Отсюда у искусства/литературы иллюзия самодостаточности и абсолютной свободы. Что есть, конечно, фантом восприятия. Ибо это именно иллюзия, поскольку каждый жест, слово и штрих, действие и решение сопряжены с содержательной стороной этого жеста, слова и штриха, действия и решения, то есть с этической составляющей.

Строго говоря, свобода литературы/искусства – это как свобода тени.

Когда солнце в зените, тени нет. Пока жизнь человеческая была сакральной, была сопряжена и соизмерима с Церковью, пока солнце веры человеческой в Бога было в зените, не существовало искусства/литературы.

Но как только вера человеческая в Бога пошатнулась, как только солнце веры начало отклонилось от зенита, стало светить сбоку, появилась тень – литература/искусство.

Только так. Искусство/литература на втором месте. На первом – Церковь, христианство. По сути.

Литературная деятельность в целокупности, и в частности, поэзия, – это форма существования. Как дети – форма существования, семья – форма существования, работа, так литература/ искусство – это формы существования, сотворенные, отпущенные и названные нам Богом.

Потому соизмерение форм нашего существования с Творцом этих самых форм существования, не просто логично, не просто необходимо, но единственно возможно. Потому-то, вступив в обладание форм существования путем наделения их своей волей, необходимо и правильно соизмерение своей воли с Божией волей.

Это не назидание, это – спасительная мысль, спасительное откровение, спасительное осознание необходимого спасительного действия, движения, чтобы держать себя самого и держать свое существование в необходимом божественном тонусе.

Для реализации, осуществления такой мысли надо пройти путем Христа. Причем дважды, как христианин, и в описании этого пути, как литератор.

Литератор, поэт – это творческий человек, живущий в одном измерении правды. Как только человек начинает варьировать правдами – он умирает, как поэт.

Я начинаю понимать. Нужно сделать в литературе, в смысловом, стилистическом и формальном, жанровом отношении новый рывок, чтобы оставить позади всю писательскую нежить и словесную немощь, которая сегодня издается и пишется.

Нужна новая литература не ради идеи, но ради существования литературы.

Чтобы оторваться от псевдолитературы, а главное, от огромной массы, от огромной банды псевдолитераторов, вцепившихся в литературу и вырывающих из литературы куски и кусочки, нужно совершить качественный, – не количественный, – рывок. Конечно, ни о какой новой, отличной от прежней литературы речь не идет, ибо настоящая литература всегда одна – это просто буквы, составленные в слова, составленные в предложения, продолжающие ткань жизни средствами слова.

Литература наследуется старыми словами и предложениями, а продолжается новыми словами и предложениями. Так вот эти новые слова и новые предложения предлагает и формулирует литератор.

Чтобы оторваться и вырваться из крикливого и безвкусного круга псевдолитераторов и потребителей, которые сейчас стали гастрономической бандой пожирателей старых слов и предложений, нужны новые слова и предложения, записанные в иной, духовной транскрипции, недоступной абсолютному большинству, недоступной для восприятия и использования абсолютному большинству неподготовленных людей. Несмотря на то, что литература – это всегда страдания миллионов, всегда боль и горе миллионов сердец, глаз и умов.

Чтобы оторваться от пошлости, обыденности и хищничества псевдолитературы нужно делать богоудохновенную литературу, в каждом слове, знаке препинания и предложении. Это единственная возможность спасти литературу от разорения, упрощения и пошлости.

Литературу вновь надо вывести на недоступные высоты духовной силы и духовного откровения.

Литература вновь должна стать недоступной и дорогой, и редкой, как книга до книгопечатания.

Потому что литература, и с ней книга, – это не только и не столько умение писать слова и составлять их в предложения, сколько способность к духовидению и духовному озарению, что достижимо путем сопряжения человеческой воли и Божественной воли.

Если я это смогу, если я смогу оторваться от банды псевдолитераторов, создающих псевдолитературу, – это и будет мой вклад в святые технологии спасения людей.

Кажется только к сорока пяти годам у меня появилась уверенность в моих литературных трудах.

Это потому что во мне укрепился духовный человек. Это потому что я работаю на духовную конъюнктуру, на метафизический и духовной спрос, то есть на святую конъюнктуру, подкрепляемый и определяемый движением человека ко Христу.

Наконец-то я переболел творческим человеком. Творческий человек – это хищный и очень эгоистический человек, часто, почти всегда ради своих целей, использующий людей и обстоятельства, почти никогда не жертвующий собой, что так свойственно духовному человеку. Только теперь творческий человек во мне уступает место духовному человеку.

Вот посетил святого праведного Иоанна Кронштадского в Санкт-Петербурге. Когда я молился у алтаря, ко мне подошли и попросили помочь вынести из храма гроб, я был четвертым, справа, сзади. Деревянный гроб, обитый красным, четыре пластмассовые ручки на шурупах. Я еще подумал что-то о хрупкости пластмассовых ручек. На меня пришлась четвертая часть, я удерживал за ручку четвертую часть минувшей, прошедшей, состоявшейся (?) жизни умершего человека. Было непомерно, несоответственно внешнему, зрительному ощущению, тяжело, тянуло к земле.

Какой это знак? Не тот ли, что я могу писать и написать только в том случае, если я на себя взваливаю ношу человеческую, четвертую часть жизненной ноши взваливаю на себя и несу, не уклоняясь.

Что такое четвертая часть? Может быть это ясность, соединяющая, объединяющая три части, три основания – любовь, ум и веру, из которых изначально состоит, и на которых держится человеческая жизнь. Каждой из которых недостаточно для завершения пути к Богу, для спасения души человеческой.

И моя задача – писать про то, как сопрягаются ум, любовь и вера, как они необходимы и возможны друг для друга, как важны. Я ясно показываю неразрывность ума, любви, веры и их слитность на пути к Богу. Я показываю их ясную взаимосвязь. В этом мое назначение писательское, и только так.