Лоуренс Норфолк - В обличье вепря
В трубке захрустел незнакомый голос.
— Хорошая новость, плохая новость и так себе новость, ни плохая, ни хорошая. С какой начать, господин Мемель?
После войны он выехал из одного не тронутого боевыми действиями города и прибыл в другой. Сложносочиненное предложение войны было вписано между этими двумя точками, сбивчивая и монотонная скороговорка зданий, от которых остались одни стены, и изрытых воронками дорог; дочитав его до точки, Сол проснулся — поезд как раз простучал по стрелкам на подъезде к Восточному вокзалу и втянулся в его по-отечески покойную тень. Внезапная прохлада, широкая полоса платформы и человеческие голоса, эхом отдающиеся под филигранным плетением стальных балок и закопченным стеклом крыши в десятках метров над головой, на мгновение сбили его с толку. Но в следующую же секунду он почувствовал, как это новое пространство окутывает его и влечет вперед, в толпу, которая словно бы плавилась и таяла при его приближении. Он не знал здесь ни единого человека. Он нес с собой чемодан из армированного картона и, во внутреннем кармане пиджака, двадцать семь вырванных из блокнота страниц, и каждая сплошь исписана мелким неразборчивым почерком. Все, что он значил в этом мире, если он вообще что-то значил, заключалось в этих страничках. Он пребывал во взвешенном состоянии. И в Париж приехал, как это позже до него дошло, чтобы ждать.
Он снял комнату на рю дез Эколь. Номера в «Отеле д'Орлеан» во время войны сдавались с почасовой оплатой. Теперь, когда война осталась в прошлом, здесь поселилась разношерстная и весьма переменчивая публика, человек шестьдесят или даже более того, и на всех приходились три ванные комнаты и один телефон. Предыдущая инкарнация этого здания оставила по себе память в виде потертых бледно-розовых ковров, которыми были покрыты полы, стены и даже потолки, в глубоких раковинах с потеками ржавчины и венчиками накипи на кранах, по одной на каждую комнату.
Единственный телефон был установлен внизу, в холле. Когда он звонил, древняя консьержка давала ему прозвониться с минуту или около того, прежде чем выйти из своей комнатушки со стенами из дымчатого стекла и прошаркать по коридору. Она непременно расспрашивала того человека, голос которого слышала в трубке, насколько важен и срочен его звонок. Если жильца, с которым хотели поговорить, не было дома, она попросту говорила: «Занято» — и вешала трубку, принципиально не желая принимать никаких сообщений. Если он был у себя, звучало: «Ждите»; она опускала трубку на специально приделанную для этой цели возле телефона маленькую полочку, после чего потихоньку перемещалась вокруг своей стеклянной будки к основанию лестничного колодца. Там она проверяла, есть ли среди жильцов человек с таким именем, потом смотрела, в какой комнате он живет, после чего соизмеряла с полученной информацией необходимую силу звука. Комната Сола находилась на шестом этаже, так что к нему она обращалась в полную мощь своих легких.
— Мсье Ме-е-мель!
Сол оторвался от летнего выпуска «Перспектив». На правой стороне его письменного стола лежала небольшая пачка стандартных писчих листов бумаги: плод работы за последние шесть дней. Завтра он снимет с верхушки шкафа пишущую машинку и начнет перепечатывать немецкий текст, который перевел с английского. Сосед справа снова будет возмущаться, он всегда так делает, и предстоит краткий обмен любезностями в коридоре. Но это будет завтра. Он встал, сбежал вниз по лестнице и взял с полочки трубку.
— Плохая новость? Что за плохая новость? С кем я говорю?
— Это Леон Фляйшер, ваш издатель. Я звоню из Вены.
— Простите меня, господин Фляйшер. Голос у вас звучит как-то непривычно.
— А как еще он должен звучать? Я умираю. Плохая новость заключается в том, что я продаю издательство. У вас будет новый издатель, господин Мемель.
— Умираете?
— Вероятнее всего, «Зуррер ферлаг». Мы как раз ведем с ними переговоры.
— Что?
Сол разослал рукопись «Die Keilerjagd» зимой 1950 года, выведя пахнущие ацетоном фиолетовые странички на мимеографе в парижском офисе «Перспектив». «Зуррер ферлаг» вполне мог оказаться в списке адресатов; он точно не помнил. Он уже давно забыл про них всех, кроме Фляйшера.
Приехав в Париж, он нашел работу по переводу протоколов, каталогов, учебников и технических описаний. Он пялился в тексты, которые ему присылали, ел, пил и спал. Он ждал. Может быть, через некоторое время начнется другая жизнь; он этого не знал и не предпринимал никаких усилий к тому, чтобы ее начать. Или, может быть, начнется его прежняя жизнь. Когда они расставались в Венеции, Рут пообещала, что напишет ему в Париж, до востребования, как только бросит где-нибудь якорь на срок, достаточный для того, чтобы дождаться ответа. Поначалу он добросовестно раз в месяц ходил на рю де Лувр, на почтамт. В зале всякий раз оказывались едва ли не одни и те же молодые люди, тщательно причесанные и в потертых костюмах, числом с полдюжины, те же — с бледными лицами и в платках — женщины, те же старики с желтыми от никотина бородами, с одним на всех выражением тихого отчаяния на лице. Он становился в очередь к окошку и ждал тех драгоценных нескольких секунд, которые мог потратить на него служащий. Чувство ожидания нарастало, потом служащий сверялся с его carte d'identité, исчезал примерно на минуту и возвращался, качая головой и уже заглядывая через плечо Сола, поскольку к окошку уже протискивался очередной проситель с зажатым в руках приношением на алтарь надежды.
Но — надежды на что? — спрашивал себя Сол. По мере того как месяцы уходили за месяцами, этот маленький ритуал в честь надежды понемногу утрачивал силу. Сол коротко благодарил вернувшегося ни с чем служащего и разворачивался на каблуках, в раздражении на то, что еще один час его времени потрачен в душной комнате на верхнем этаже почтамта. Каждая такая неудача оказывала свое медленное воздействие на человека, который стоял в очереди (теперь уже гораздо реже, может быть, раз в два-три месяца) за письмом, которое так и не пришло. Чувство предвкушения, с которым он поначалу выстаивал свой очередной час, понемногу становилось скорее похожим на чувство тревоги, и мало-помалу Сол начал ловить себя на том, что, когда служащий опять возвращается с пустыми руками, он испытывает не разочарование, а облегчение, едва ли не радость. Опять никто ему не пишет, ни Рут и никто другой. Он вовсе не чувствовал себя обделенным. Он съежился до рамок той жизни, которую сам себе выбрал. Ни для каких сторонних нужд места в нем просто не осталось. Он не ходил в здание на рю де Лувр уже больше года.
Впрочем, письмо от Леона Фляйшера пришло прямо на домашний адрес, в «Отель д'Орлеан». К тому времени Сол уже привык принимать подобные конверты без каких бы то ни было приятных предчувствий. Те немногие издатели, которые все-таки сочли необходимым прислать ему ответ, ограничивались вежливыми сожалениями по случаю отказа в публикации. Однако на сей раз он прочел: «Благодарим Вас за недавно полученную нами рукопись, которая в данный момент находится на рассмотрении издательского совета „Фляйшер ферлаг“».
— Зуррер! Только не говорите мне, что вы никогда раньше не слышали о таком издательстве!
— Да нет, слышал, конечно. Но что случилось-то, господин Фляйшер?
— Бедность. А разве бывают другие причины, по которым человек может продать издательское дело?
— Я имею в виду, с вашим здоровьем.
— Просто возраст.
Второе письмо от «Фляйшер ферлаг» он получил в конце весны 1951 года. «Издательский совет „Фляйшер ферлаг“ рассмотрел Вашу рукопись и пришел к выводу, что она заслуживает публикации. Пожалуйста, подпишите и пришлите нам приложенные к письму контракты». И ниже, от руки, приписка лично от Леона Фляйшера с приглашением непременно нанести визит, если когда-нибудь он окажется в Вене.
Сол долго смотрел на эту приписку, потом поднялся наверх, закрыл «Руководство по обслуживанию и эксплуатации крупноячеистого фильтрационного насоса Мауэра (модели Р 35, PS 35 и Р 55)» и полез в шкаф за пальто. До него вдруг дошло, что ему очень хочется кому-нибудь об этом сказать. Или чтобы был хоть кто-то, кому об этом можно было сказать. Он еще раз перечитал приписку и отправился на Восточный вокзал узнавать о том, когда отходят поезда на Вену.
— Поэзии у меня хватает. Бумаги маловато.
Леон Фляйшер размахивал полупрозрачным листом бумаги, который обвисал у него в руке, как носовой платок. Потом уставил острый нос в сторону Сола. Его маленькие темные глазки обшарили только что вошедшего незнакомца с ног до головы. Ввалившиеся щеки и лысая шишковатая голова напоминают какой-то диагностический инструмент, подумал Сол. Фляйшер протиснулся между стульями, на которых громоздились стопки книг в типичных для «Фляйшер ферлаг» темно-синих переплетах, и протянул Солу руку. Они обменялись рукопожатием.
