Ромен Гари - Головы Стефани (Прямой рейс к Аллаху)
27
Прошло полчаса, как они выехали из столицы, когда на дороге показался «роллс-ройс» Али Рахмана, а за ним бронеавтомобиль и «лендровер» с шестью вооруженными солдатами. Они решили было, что принца везут как пленника, обвиненного в заговоре против режима, или как заложника — чтобы не позволить местным племенам и далее оказывать на него влияние. Оказалось же, что, напротив, Али Рахман возвращается с большого совещания с видными шахирами, на котором он призвал их к спокойствию и повиновению, так как автономия будет предоставлена им в самом ближайшем будущем.
Али был облачен в уже знакомый Стефани традиционный наряд, который фигурировал на одной из фотографий, сделанных Бобо во время их первого приезда в Сиди-Барани. Золотой тюрбан и расшитый драгоценными камнями кафтан, инкрустированная жемчугом джамбия на поясе, «роллс-ройс» «Серебряное облако», солдаты в пятнистой камуфляжной форме, крутые горы, возвышавшиеся по обеим сторонам дороги и перерезанные белыми водопадами именно там, где это было нужно, чтобы радовать глаз, — все это выглядело неожиданным шедевром, который века истории, великолепие природы, дружба народов, демократическое правительство, нефть, торговцы оружием, великие державы и ухмыляющиеся демоны — любители позабавиться такими экспромтами — дарили Стефани в ее последний вечер в Хаддане… С наилучшими пожеланиями от Бог знает кого или чего… не забудем еще и первые звезды, и луну — ей, казалось, самое место на поясе юного принца… Стефани схватила свой полароид и сделала снимок, надеясь, что света достаточно, чтобы передать совершенство ансамбля — а главное, чтобы получилась фигура гигантской черепахи без панциря, но с могучими руками, сидевшей в салоне «роллс-ройса». Мурад, разумеется, был здесь — настолько реальный, насколько это возможно, когда человек будто бы вышел из героического прошлого — с рабами, евнухами и райскими клинками…
Они узнали, что правительство попросило принца покинуть дворец в Сиди-Барани: тот располагался слишком близко к пустыне и принц не был достаточно защищен от возможных опасностей — или, подумал Руссо, от контактов с сэром Давидом Мандахаром. Али подтвердил его подозрения. Да, сказал он, грустно улыбаясь, такая забота о его безопасности сильно походит на недоверие, но нельзя забывать, что страна переживает трудные часы. Что до Мандахара… Лицо юноши дрогнуло, и на ангельской коже внезапным румянцем проступил внутренний огонь. Что до Мандахара… Разве они забыли о том, что этот афганский авантюрист убил его отца имама, и что если он и плетет заговор с целью посадить на трон его, Али Рахмана, то исключительно для того, чтобы самому стать хозяином страны? «Горный вепрь» в сговоре с шахирскими традиционалистами, которые хотят укрепить единство страны при главенстве Раджада, восстановить власть улемов, воскресить прошлое… Этот человек — кстати сказать, чужой в этой стране, — должен быть арестован, судим, и его преступления должны быть доведены до сведения мировой общественности…
Ясно было, что принц еще пребывает под влиянием пустых и многословных дебатов, в которых он только что участвовал, и склонен продлить их благородное и красноречивое звучание. Не менее очевидно было и то, что рядом с ними молодой подающий надежды политик, с которым этой благословенной земле, ее населению и правителям отныне придется считаться. Далеко не впервые — и пример короля Сианука в Камбодже тому подтверждение — наследник десяти веков абсолютного деспотизма будет посажен на трон как новейший символ демократии…
Опытным и скептическим — что, в общем-то, одно и то же — взглядом Руссо, слегка прищурившись, то ли от иронии, то ли из-за дыма своей манильской сигары, с веселым интересом и не без симпатии всматривался в обворожительное лицо юноши. Тот, кто несколькими днями раньше заявлял, что у него нет иных честолюбивых планов, кроме как «изучать методы современной ирригации», чтобы служить своей стране «в качестве инженера-агронома», теперь выглядел довольным и даже слегка восторженным, в нем проступало сознание собственной значимости, не лишенное самодовольства и тщеславия. Казалось маловероятным, что он когда-либо обзаведется теми несколькими десятками жен, которые в другие времена уже были бы у него в его годы, но он умел правильно пользоваться современной терминологией, много размышлял над диалектикой, — словом, все шло к тому, что должность «инженера-агронома», поборника «новых методов ирригации», останется в Хаддане вакантной, так как претенденту на нее уготована более высокая судьба. Когда он заговорил о заботливости, с которой относилось к нему правительство Хаддана, на его лице появилось хитрое выражение.
— Их можно понять. Если бы со мной что-нибудь случилось, то началась бы гражданская война… Все арабские радиостанции немедленно обвинили бы их в том, что они меня устранили. Мои племена глубоко преданы мне… Где бы сегодня был Хусейн Иорданский[91] без абсолютной поддержки и верности своих племен?
«Мои племена», снисходительно отметил Руссо. Мальчик еще не до конца выверил свой словарный запас, у него еще случаются рецидивы.
Али разглагольствовал, не переставая, а день уже клонился к вечеру; на склонах гор и в пропастях расправляли свои крылья тени, скользили, падали и приземлялись, как орлы, которые возвращаются в гнезда после ухода своего лучезарного врага…
В мягком и прохладном воздухе вдруг стало слышнее бормотание водопадов. Со дна тянувшейся вдоль дороги пропасти поднимался далекий рев верблюдов: тремястами метрами ниже вдоль русла Рахила шел караван.
С внезапным концом жары, которая, казалось, упала в пропасть, на нервы и чувства снизошло умиротворение, перераставшее в эйфорию. В этот час после молитвы, на которую вечерний покой отвечает со всей снисходительностью Аллаха, весь мир выглядел так, будто его коснулась тихая нежность.
Стефани достала прощальный подарок, который она приготовила для Али Рахмана. Это был альбом с набором снимков, сделанных Бобо во время их пребывания в Хаддане. Тут были лучшие творения Сен-Лорана, Унгаро, Диора, Кардена и Живанши, всего около сорока штук; Бобо превзошел самого себя, чтобы подчеркнуть одновременно и великолепие туалетов, и красоту Стефани, и красоту страны. Следовало признать, что Бобо обладал необыкновенным чувством прекрасного. В частности, там было вечернее платье в изумрудных блестках, которое, казалось, уловило и увековечило краски, тени и сверкание наступавшего вечера. Ей также нравилось платье от Курежа из шерстяного крепа с рукавами из норки, вышивкой и бусинами из поделочных камней, которое чудесно сочеталось с ее рыжими волосами и которое Бобо велел ей надеть во дворце Сиди-Барани, чтобы сфотографировать ее рядом с Мурадом. Великан в своем ультрамариновом костюме янычара стоял чуть позади, скрестив руки, и фотография поймала на его лице то полное отсутствие выражения, которое, в конечном счете, являлось самим выражением небытия.
Теперь Стефани окружала фотографии всяческой заботой. Собранные в роскошный альбом, на обложке — полароидный снимок отрубленной головы Бобо, весьма в стиле «art brut»,[92] а внутри — снимки, которые она сделала в своем гостиничном номере, перемежающиеся с кадрами из модной коллекции, — фотографии производили нужное впечатление… Последние двое суток она очень жалела, что ей не вернули снимки, сделанные в самолете, — власти Хаддана украли их у нее. Этим же утром пришлось еще раз просить посла Хендерсона похлопотать в протокольной службе министерства иностранных дел о том, чтобы ей возвратили эти неповторимые фотодокументы. Выдающиеся политики, держащие свои головы на коленях или на подносе для завтрака… И прекрасная стюардесса в сари, которая как будто тянется за своей головой… Внезапно она поднесла ладони к глазам и разрыдалась. Юный принц участливо схватил ее за руку.
— Что такое? Что с вами?
Стефани овладела собой и тряхнула шевелюрой.
— Ничего… Если так будет продолжаться, я еще, чего доброго, стану слабой женщиной!
Она по-матерински поцеловала его и провела по его лицу пальцами.
— Good-bye, sweet prince… Прощайте, милый принц…
Но Али Рахман воспротивился. Они находились всего лишь в нескольких километрах от летней резиденции, которую построили в горах по приказу его отца, и он принялся упрашивать Стефани и Руссо не отказываться от его гостеприимства на эту ночь. Там все готово к приему гостей, и им там будет куда спокойнее, чем в столице, где беспрерывно разъезжают армейские патрули, и где, как говорят, уже звучали выстрелы и были стычки с маоистскими элементами, симпатизирующими мятежникам Дофара.
Летняя резиденция находилась в совершенно безопасной зоне, а из соседних деревень когда-то рекрутировали бойцов в личную охрану имамов. Али просил принять его приглашение не без повелительных ноток, подняв на Стефани взгляд, в котором довольно странно сочетались тревога ребенка, опасающегося отказа, и некоторая надменность.
