Алексей Ковалев - Сизиф

Взгляд Медеи стал тяжелым и неподвижным.

— Не мать ли ты считаешь причиной болезни сына?

— Разве я сказал, что забираю его навсегда? — твердо отвечал Гилларион. — Что пользы было бы совать в костер однажды сожженную руку?

— Тогда это вздор! Можешь жить во дворце. Я дам тебе достаточно места.

— Не много места прошу я у тебя, владычица Коринфа. Другое место вернет твоему сыну гладкую речь.

— Прости, царица, что напоминаю о себе, — вмешался Сизиф, жестом останавливая фракийца. — Но поверь, этот человек знает что говорит. Надо было тебе видеть, как стонал от боли мой Главк и как четверть часа спустя он смеялся, готовый вскочить на ноги. Я не спрашивал его, как он собирается лечить моего сына, и надеюсь, что сократил тем самым страдания мальчика. Если я заслужил твое доверие, позволь мне предложить для твоих детей свой дом. Я присмотрю за всеми тремя. А жена моя постарается на время заменить мальчикам мать.

Мужчины не догадывались тогда, какое трудное решение они вынуждали ее принять. Дни ее материнства были сочтены, во всяком случае простейшая, самая драгоценная их часть, переполненная взаимными ласками, созерцанием младенческого облика и беготни, звуками голосов и запахами родной плоти. И уже самой определенностью своей краткий срок, когда она могла во всю силу материнской страсти надышаться и насмотреться, они хотели сократить еще больше. Стоило ли лишаться этого счастья для того, чтобы избавить одного из сыновей от пустякового, в общем-то даже милого временами недостатка, если ему совсем недолго оставалось пребывать здесь, где этот изъян только и способен был проявляться? А коли решиться на это, должна ли она ради совершенства одного терять возможность побыть это время с другим?

Послышался частый, быстро приближавшийся топот, и в зал влетели мальчишки. Увидев незнакомца, они замедлили бег, но лишь на мгновение, и вновь понеслись по кругу, то с одной, то с другой стороны огибая колонны, пока один не настиг другого, звонко хлопнув его ладонью по голому плечу. Потом одновременно, словно по команде бросив игру, они подошли к Гиллариону, потные и задыхающиеся. Проигравший, который был всего на год младше, чуть опередил второго, но, остановившись перед фракийцем, вдруг повернулся к брату и легонько ткнул его кулачком в бок.

— Ты принес нам вести от отца? — спросил тот.

— Мне еще не приходилось встречаться с вашим славным отцом, — отвечал Гилларион. — А ты прекрасно владеешь умением догонять, я хотел бы узнать твое имя.

Мальчик назвался и уже хотел назвать брата, но не успел.

— Однако не менее искусен и Ферет в убегательной сноровке, — продолжал фракиец. — Я уверен, что, поменяйся вы местами, победа досталась бы ему, ибо силы ваши равны, а побеждает всегда преследователь.

Тут же позабыв о своей слабости, Ферет заговорил:

— Папа нам рассказывал о собаке и лисице, которые никак не могли догнать д-д-д… — Это был как раз тот обидный момент, когда природный недостаток вновь мешал ему высказаться единым духом.

— …и великий Зевс остановил погоню, обратив животных в камни, — договорил за него Гилларион. — Так что можно сказать, что никто из них не одержал верха. А теперь давай посмотрим на это чудо с другой стороны. Добрый пес Кефала никому не принес вреда, тогда как хищная тевмесская лисица не только таскала скот, но поедала людей. Заставив ее навечно улечься камнем на фиванской равнине, владыка Олимпа остановил разбой, и разбойница окончательно проиграла. Правда и то, что за это торжество справедливости безвинный пес заплатил жизнью. Но так часто бывает, собака, возможно, готова была пожертвовать собой, чтобы победить зло. Так чья же это была победа?

— А что с-с-случилось бы, если бы лиса погналась за собакой? — продолжал допытываться мальчуган, которому удалось в этот раз сравнительно легко преодолеть заминку.

— Это уж была бы не лиса. Такое противоречит всей природе и порядку. Там ведь дело было не в том, чтобы, догнав, хлопнуть лапой по хребту и поменяться местами. Если бы твоя неправдоподобная лиса чувствовала в себе силы сразиться с отважной собакой, ей незачем было бы убегать.

— Р-р-р… — зарычал Ферет, обернувшись к брату и подняв руки со скрюченными пальцами. Этот звук не мучал его, собачья угроза была как раз тем, что ему хотелось произнести.

Вновь звонко застучали пятки по мраморному полу, они умчались так стремительно, что дробные звуки не сразу успели за ними улететь.

— Завтра я дам тебе ответ, — сказала Медея. — Ты, вероятно, способен вылечить моего сына, но условия твои неожиданны для меня. Мне нужно подумать.

По дороге домой Гилларион озадачил Сизифа, без конца выспрашивая у него все, что было тому известно о царице. Он вроде бы никогда не нуждался в помощи, а те сведения, которых ему не хватало, узнавал собственными средствами, по большей части необычными. В конце концов Сизиф потребовал у фракийца сказать, к чему тот клонит.

— Большую тревогу предстоит пережить этому городу, — сказал Гилларион, выглядевший непривычно хмурым. — Тебе, может быть, и не стоит беспокоиться, так как я не вижу угрозы твоему дому, но царство ожидают перемены. Я не удивлюсь, если в Коринфе прольется кровь.

Тут наступил черед Сизифа вытягивать у помрачневшего фракийца, что за ненастье он пророчит. Но тот отказался что-либо еще сообщить и лишь проговорил, глядя под ноги и мерно кивая головой в такт своим шагам:

— Мне нужно еще раз увидеться с царицей, чтобы я мог сказать тебе больше. Завтра я пойду к ней за ответом один.

— Где Сизиф? — спросила Медея, когда на следующий день Гилларион явился во дворец. — Или он считает тебя достаточно важной персоной, чтобы самостоятельно входить в царский дом?

— Венец славы и благодетельница Коринфа, ты сказала, что дашь ответ мне, а не ему. Благородный Сизиф, без сомнения, воспользовался бы случаем, чтобы еще раз увидеться с тобой, если бы я не упросил его отпустить меня одного. Я надеялся, что твоего великодушия достанет, чтобы не ограничиться простым ответом и обменяться словом-другим с твоим слугой. Этого с лихвой хватило бы, чтобы оплатить мою услугу, если ты по-прежнему в ней нуждаешься.

— Ты, стало быть, не просто лекарь? И не боишься держать речь перед царями?

— Я многого боюсь, царица. Боюсь холода и голода, людей боюсь и богов. Тебя сейчас боюсь до дрожи в коленях. Но такой страх положено преодолевать человеку, а не оказаться человеком я боюсь больше всего на свете.

— Ты человек, ты храбр, ты умеешь лечить людские недуги, и ты полагаешь, что этого довольно, чтобы пробудить мое любопытство?

— Нет, жемчужина Колхиды, одного этого было бы мало.

— Ты отнял у меня слишком много времени. Чего ты хочешь?

— Готова ли ты расстаться с детьми, царица?

Фракийцу пришлось выдержать долгий прямой взгляд Медеи, в котором ему не удалось, однако, ничего прочитать.

— Ответ мой был готов, — сказала она наконец. — Но ты вновь поселил во мне сомнения. Если тебе есть что сказать помимо этого, говори. Постарайся быть кратким.

— Будет жаль, если ты переменишь свое решение, владычица Коринфа. Нет ничего, что мне хотелось бы сильнее, чем сделать твоих равно смышленых сыновей столь же равными в способности высказывать свои мысли. Но если ты предпочтешь оставить все, как прежде, у тебя наверняка есть для того серьезные причины, которых мне и знать не подобает. А может быть, довольно самой простой причины — как видно, я не подхожу для той работы, за которую пообещал взяться, раз не сумел ясно изложить свои намерения и навел тебя на мысль, будто мне есть что сказать внучке Гелиоса и правительнице одного из влиятельнейших царств Эллады. Вся моя надежда была в том, что ты — ты, а не я — будешь устами истины и уделишь мне толику своей мудрости, ибо я нахожусь в затруднении.

Медея слушала довольно равнодушно, но не прерывала фракийца, и он продолжал:

— Мой давний знакомый, приютивший меня Сизиф, был так добр, что решил позаботиться о моем благополучии, равно как и о здоровье коринфян. Мне нечего было возразить на его предложение. Но бремя истинной заботы о народе лежит на тебе и твоем муже, и вам надлежит заглядывать куда дальше, чем любому горожанину. В моем умении врачевать нет ничего чудесного или загадочного. Твой царственный супруг, воспитанный Хироном, мог бы поведать тебе, если ты не знала этого и до него, что нет такой болезни или раны, которая не произрастала бы из душевного изъяна. И тот, кто берется лечить руку или ногу, должен, по всем установленным богами правилам, начинать с исцеления души. Не скрыто от тебя и то, что души коринфян находятся в глубоком беспорядке, твой народ не отличается в этом от жителей любого другого царства. Меня не пугает такая трудная, требующая времени задача, но напряги свое воображение, царица, загляни вперед со всей прозорливостью, данной тебе божественным происхождением. Вообрази, что правишь умудренным и просветленным народом. Найдете ли вы с Язоном в своем сердце довольно любви и сострадания, чтобы, возвысившись над этими душами, служить им путеводной звездой? Ведь царь, с его божественной властью, и есть жизненный источник царства. Сизиф может не задумываться об этом, но тебе, без сомнения, ведомо, что, вручая мне целительную чашу, ты соглашаешься отпить из нее первый глоток. А без этого не стоит и браться за такую затею, она не приведет к добру. Вот о каком решении я просил бы тебя мне возвестить. Поэтому я пришел сегодня один. Сизиф предложил тебе нечто большее, чем подразумевал, и хочет он того или нет — решаться это будет между тобой и мной.