Александр Дорофеев - Московское наречие
«Да при чем же бедняга Адам? – подал голос боцман. – Совсем без вины виноватый!»
Пахарито замельтешил под лампой, как мотылек, утрачивая остатки телесности: «Ихос миос! Лишь там темный дух в силах, где нет полноты любви! А коли человек не любит плоть от плоти своей – это и есть грех смертно-первородный»…
Уже все выпили и оборвали все лимоны с ближнего древа. Выговорившись до дна последней бутылки, падре прислонился к дверному косяку. «Ах, не думайте ни о грехах, ни о Страшном суде. Если он и будет, то по неведомым нам законам. Страстно живите, а вслед за тем – без шума из земного круга, без лишних слов уйдем во тьму, не беспокоя даже друга, не портя пира никому», – закончил словами хозяина склепа, растворясь, будто перистое облачко, в рождественской ночи под легкий перезвон колокольчиков. Да слышно еще было, как провожают его до ворот, поскуливая и побрехивая, собаки-парии.
Остров Перрос
Очнулся Туз, будто и не спал, в ворохе пальмовых листьев на могильной плите – дон Кохо щекотал нос удочкой: «Сговорились на рыбалку, а ты все дрыхнешь, иходеперра!» Боцман уже успел пристегнуть ногу и снарядился блеснами – одна, крупная, сияла под правой мочкой, другая, поменьше, в левой ноздре. Словом, выглядел новогодней разлапистой елью. «Но вообще-то очень крудо», – вздохнул он, что буквально означало состояние недоваренности, сырой грубости или неспелости, а образно говоря – глубокое похмелье.
Умывался Туз под кладбищенским краном, давая попить зевавшим собакам. В ушах звенели вчерашние колокольчики и вспыхивали перед глазами рассветные фейерверки. Верно заметил апостол – все беды от излишества. Очевидно, Адам с Евой объелись груш до полного расстройства и уже не могли отличать добро от зла, что унаследовали и потомки. Поэтому многие из них давно приняты обратно в рай. Да, впервые, пожалуй, ощущал он такое первобытное похмелье библейского розлива.
На берегу у долбленой пироги, подаренной боцману индейцами, они долго ждали падре. Солнце с недоумением выглянуло из моря, будто интересуясь: «Где брат твой Авель?» Страшнее в мире нет вопроса. Уму непостижима дерзость Каина – мол, не сторож я ему.
Видно, «ноче буэна» оставила след в душе Туза. Его беспокоило, как там в одиночестве Груша и не растворился ли навсегда, без остатка, падре – столь хрупкий и маленький, что любая жаба проглотит.
«С такими-то как раз ничего не случается, – сказал боцман. – Либерал-пройдоха! Любая щелка – дом родной»…
Действительно, Пахарито припорхнул вполне свежий, даже нарядный – в сквозной рубашке с рюшами на груди, в соломенной шляпе, белых носочках и сандалиях на босу ногу. Возможно, это последнее загадочное обстоятельство делало его молчаливым. Но когда вышли на одном весле в море и закинули удочки, начал сызнова знакомиться. «И ты одинокая душа в подлунном мире, сын мой?» – обратился к Тузу.
Боцман откликнулся раздраженно, поскольку не клевало: «Текила в море под запретом! К тому же говорил я вчера, что он не „сын мой“, а просто, как и я, русский „иходеперра“. У него есть вроде бы жена, которую он выдает за вроде бы сестру».
«О, это не совсем буэно, – погрустнел падре. – Однако, если избранный, все позволено. Вспомните случай с Авраамом. Избегая неприятностей, представил жену свою Сару сестрой, едва не выдав замуж за царя финикийского. Поступок, согласитесь, бесчестный. Но с тех пор и началось преуспеяние Авраама как отца множества. Так что Господь не склонен осуждать своих порученцев, и не нам оценивать Его замыслы».
«А оцените, падре, – попросил боцман. – К чему бы мне снится одно и то же, что сижу безвинный в тюрьме, а потом плыву по волнам, точно корабль, и просыпаюсь с такой грот-мачтой на палубе, хоть руби, – не знаю, куда и пристроить, торчит, как второй суффикс».
«Дух скован, а у плоти фиеста, – сказал Пахарито, лежа на дне пироги обмершим солнечным бликом. – Рекомендую полный телесный покой».
И море было совершенно недвижно, не всплескивая у бортов, будто вслушивалось, не в силах понять, о чем это они толкуют.
Примерно в миле от берега Туз заметил стаю каких-то морских собакоголовых животных. «Тюлени, что ли?» – указал боцману.
Вглядываясь, тот отвечал: «Тюленей в этих водах быть не может»…
А падре молвил, не открывая, впрочем, глаз: «Левиафан многоглавый. Здесь такие встречаются»…
Стая приблизилась, и боцман воскликнул: «Псы! Перрос! Все знакомые – пару лет назад увезли на баркасе!» Собаки тоже признали его – хоть лаять не могли, поскольку пасти были заняты рыбой, но завиляли в прозрачной воде хвостами. Будто не имея отношения к тверди земной, они, окружив пирогу, устремились в открытое море.
«Ах, вот оно что! – догадался боцман. – Ну, ихосдеперрос! К косяку ведут»…
«Все пути приводят к Богу, – изрек падре. – Даже ложные и кривые туда же, если идти, а не сидеть. Любое движение, ихос миос, – это поиск Создателя от неудовлетворенности собой»…
Уже Юкатан скрылся из виду, и солнце в зените припекало, а собаки все плыли, увлекая в неведомые дали. «Узнаю место, – сказал боцман, обозрев безоблачно-пустые горизонты. – Где-то тут мой сухогруз затонул». Пахарито с тревогой выглянул за борт: «Пора возвращаться, дети мои! Может, это вовсе не псы, а разновидность демонов – сирены. Обиженные твари часто служат сатане».
«Ну, вы скажете, падре! – обиделся боцман. – Не отличу я собаку от сирены? Знаком и с теми, и с этими! – Да все-таки начал поворачивать, табаня, но увидел впереди землю и решительно налег на весло. – Если это Куба, попрошу убежища у Фиделя – с детских лет его люблю».
Увы, глазомер обманывал боцмана. Это был островок величиной с пуговицу – судя по всему, та самая собачья обитель, на существование которой надеялся Туз, когда наблюдал пустой баркас из моря.
Угодив в попутное течение, пирога обогнала стаю и первой подошла к покрытому мангровыми зарослями берегу. Стояла такая тишина, что слышалось, как дышат корни, тянущиеся из воды к небу. В их ровное дыхание вплетался какой-то свист – все ближе и ближе. И только дно пироги чиркнуло по песку, как ветви с корнями раздвинулись. В ластах, со стеклянной маской на лбу вышел из дебрей лесной человек. «Вот так стобля! – присел от неожиданности. – Кум в гости!»
Это был Коля-нож, точь-в-точь каким запомнил его Туз, прощаясь в Мексике. Разве что без садового плафона на голове. Он искренне обрадовался. Обнял всех подряд, включая мокрых собак, и немедленно потащил показывать свой маленький остров Перрос, где умудрился развести и картошку, и авокадо, и коноплю индийскую, и орхидеи, продавая все в сопредельные земли. «Тесновато, конечно, с псами, – рассказывал, – да приучил к воде. Теперь они больше в море, рыбу ловят»…
Молчаливая Сара, окруженная индейками и павлинами, уже накрывала стол у входа в тростниковую хижину, а неподалеку под сенью цветочного шатра, раскинув рот и ноги, рожала каменная баба. «Богиня плодородия, – пояснил Коля. – Как увидел на базаре в Фелисе, взял не торгуясь».
«Экий табернакль. Как раз для вирхен Марии, но вряд ли сей отрок слыхал о Христе», – прошептал падре, возгораясь наследственным миссионерством.
Над столом свисали крупные, точно сливы, плоды морского винограда. Коля-нож выставил трехлитровую бутыль калифорнийского вина, наполненную бирюзовым, будто воды Карибского бассейна, напитком: «Тростниковый ром моего производства. Не сахарный, но заборист, не хуже нукусовки!» И это была чистая правда. Хоть и припахивал ром свежей рыбой, но от преград, бывших поначалу в общении, и следа не осталось.
«Живу, кум королю, – рассуждал Коля-нож. – Тут на коралловых рифах чего только нет! Нашел затонувшую часть карамарана с золотом, понемногу достаю, как из банка, ножичкам на университеты. Да там же и сухогруз лежит, полный автоматов Калашникова. На них повсюду большой спрос Я и амо пригласил в гости, чтобы поглядел, как устроились»…
«Ох и задаешься, бахвал, – разговорилась вдруг Сара. Тоже, видно, хотелось чем-нибудь похвалиться, и она сообщила: – А у меня по сию пору месячные. Не чудо ли, в мои-то годы!? Вот каков заквас силы ци!»
«Это муж хорош», – заметил боцман.
«Да, какой он мне муж?! – фыркнула Сара. – Брат единокровный».
И только теперь Туз увидел, насколько они схожи – и лицом, и фигурой.
«Все мы братья и сестры, одно тулово Богово», – высказался боцман.
Но Сара не слушала, а запальчиво посулила: «Гореть тебе, братишка, в аду!»
«Амо говорил, что ада нет», – покраснел Коля-нож, словно от близкого жара.
«Кое для кого есть! – вмешался падре. – Для особо страждущих туда угодить. Но ты, сын мой, надеюсь, не из таковских. – И запел рождественский кансьон, мелодия которого была подобна журчанию быстрого ручья: – Перо мира комо бебен лос песес эн эль рио, перо мира комо бебен пор вер а дьос насидо!» «Веруешь, иходеперра, что рыбки пьют в реке, увидев рождение Бога?» – строго глянул на Колю.