Сигурд Хёль - Заколдованный круг
— Ты сейчас ничем не поможешь, Кьерсти! Да и я сам тоже. Просто посижу здесь, чтоб помочь ей, когда она очнется — теперь уж, видно, скоро. Коли будешь нужна, я позову.
Она ушла, а Ховард устроился у постели больной.
Ночь тянулась бесконечно. Рённев дышала прерывисто, иногда с хрипом. Но в общем, она так тихо лежала, словно ее уже в живых не было. Только под утро Ховард задремал, но тут же проснулся, встал и сварил для себя кофе. Больше за эти томительные часы ничего не произошло.
Когда утром служанки пришли на кухню, он рассказал им о случившемся, разумеется — не про ссору и нож, а про то, что Рённев споткнулась, налетела спиной на укосину, потеряла равновесие и ударилась затылком о каменную плиту. Младшую служанку он послал в Теппен к Марен, мойщице трупов, как ее звали, но Ховарду это прозвище казалось отвратительным, и он звал ее ночной сиделкой. Пусть девушка попросит Марен поскорее прийти. Насколько он знает, она сейчас дома — больных в селении нет.
Пришла Марен, и Ховард повторил ей свой рассказ.
Он надеялся, что Марен, повидавшая на своем веку многих больных, чем-нибудь и поможет. Но, осмотрев Рённев, потрогав синяк на ее спине и пощупав пальцами затылок, Марен только покачала головой.
— Она здорово ушиблась, — сказала Марен и показала на огромный синяк. — Сдается мне, у нее отнялась нижняя часть тела. Руки в порядке, она может ими шевелить. Говоришь, громко вскрикнула, когда ударилась? Она, верно, напоролась на укосину. От этого паралич может разбить на всю жизнь, мне такое доводилось видеть. Так упасть, да еще головой удариться. Боюсь, как бы совсем худо не было. Она лежит так уже двенадцать часов? Да неужели? Она, как я погляжу, может глотать. Подождем. Что нам еще остается? Будем терпеть и надеяться на господа бога. Мне бы миску с водой и тряпку на случай, если она начнет потеть. Ее рвало? Нет? Непонятно.
Она еще раз осторожно пощупала затылок. Рённев застонала, но глаз не открыла.
— Похоже, она поранила затылок и сломала кость. Боюсь, как бы не было у нее в голове кровоизлияния. А это дела, ох, серьезные. Очень уж мне не нравится, что она не приходит в себя. Двенадцать часов — больно долго. Но, повторяю, нам ничего другого не остается, как ждать.
День тянулся бесконечно. Кроме Аннерса, в эти дни на хуторе никто не работал. Но слухи о несчастье распространились быстро, и хусманы один за другим приходили с расспросами.
Юн в лесу с Трулсом выслеживал лося.
Они поели на кухне, за столом никто не произнес ни слова. Кьерсти, бледная и заплаканная, тоже молчала.
После обеда Ховард прилег на несколько часов в горнице. Вечером они посидели с Кьерсти на кухне, не разговаривая. К ночи Кьерсти сварила для Марен кофе и намазала маслом лепешку. Потом ушла к себе спать. Если только Марен поить кофе, то ей ничего не сделается, она может бодрствовать две, а то и три ночи подряд.
Ховард посидел еще и, поняв, что от него проку мало, поднялся в горницу и лег, но просил Марен сразу же его разбудить, если что-нибудь произойдет.
Марен не разбудила его, и утро не принесло перемен.
Ховард почти до полудня просидел возле Рённев, пока Марен легла передохнуть. Все оставалось по-прежнему. Губы Рённев высохли и потрескались, Ховард иногда проводил по ним мокрым полотенцем, это все, чем он мог помочь ей.
На исходе вечера, когда Кьерсти уже ушла спать, в кухню вбежала Марен.
— Похоже, ей полегчало! — сказала она. — Она какие-то слова бормочет. Но не разобрать, что говорит.
Ховард пошел за Марен.
Рённев бормотала невнятно, бессвязно. И только изредка им удавалось понять отдельные слова.
— Медведь! — произнесла она однажды. Потом снова забормотала.
— Проклятая Кьерсти! — сказала она вдруг ясно и отчетливо. И опять долго бормотала бессмысленные и несвязные слова.
Вдруг спросила внятно:
— Ховард, где ты?
— Здесь, Рённев. Я Ховард, я здесь. Сижу у твоей постели.
Но было ясно, что она его не слышит.
Чуть погодя Марен заметила:
— Кажется, она спит. Если она и впрямь заснула, то думаю, поправится. Иди-ка ложись. А я сварю себе кофейку. Кьерсти, я гляжу, приготовила поесть. Коли что случится, я кликну.
В ту ночь больше ничего не случилось. Рённев не пришла в себя. На другой день в полдень, когда Ховард сидел на кухне, к нему прибежала Марен и прошептала:
— Она очнулась! Но, боюсь, дело идет к концу.
Рённев очнулась, но видно было, что она устала, очень устала.
Марен не уходила — вдруг да понадобится, но так и не понадобилась.
Рённев лежала, выпростав руки поверх одеяла. Она безуспешно пыталась дотянуться до Ховарда правой рукой. Он сам взял ее руку. Рённев улыбнулась ему, и казалось, будто суровые складки, морщины, появившиеся на ее лице за последние недели, исчезали на его глазах одна за другой. Словно чья-то большая невидимая рука проводила по ее лицу, разглаживала каждую морщинку, каждую складочку. За несколько минут она помолодела на много лет. Как бы путешествуя во времени, он снова видел ее лицо, каким оно было Десять лет назад, когда они впервые встретились. Он ощущал даже, как вместе с ней молодеет сам, сбрасывает с себя заботы, как исчезает все зло, обрушившееся на него за последнее время. Теперь все будет хорошо…
Он погладил ее по волосам.
— Рённев!
Она посмотрела на него, снова улыбнулась.
— Ховард… — тихо произнесла она.
Потом глаза ее подернулись пеленой.
Ульстад без Рённев
Внезапная смерть Рённев будто парализовала всех на хуторе. Стихло на кухне, служанки слонялись без дела с красными глазами. Никто не разговаривал, разве только кто-нибудь спрашивал про то, что прежде решала по хозяйству Рённев.
В первые дни, правда, было, как и следует накануне поминок, много шума и суматохи. На поминки, кроме родственников, которые сидели, будто воды в рот набрали, сошелся народ со всей округи. Поминки были не из веселых. Потому, верно, что Ховард ходил, как неприкаянный, и смотрел мрачнее тучи. И еще людям казалось, что дурная это смерть. Рённев никогда особо не старалась иметь друзей. Но их все же оказалось немало.
После поминок в доме стало пусто и тоскливо, будто он осиротел. Рённев была средоточием всей жизни. Она оставила после себя пустоту и тишину, которую никто не осмеливался нарушить.
Спустя два дня после похорон Ховард отправился в ближайший хуторок, который назывался Крукен. Там жила вдова по имени Гуру. Ее муж был столяром, мастерил прялки, но рано умер. С тех пор Гуру ткала грубое сукно и домотканую шерсть, которую сбывала в близлежащих хуторах, и тем зарабатывала себе на жизнь. Самое необходимое она собирала с нескольких клочков собственной земли.
Все в ее доме сверкало чистотой и порядком. Сама Гуру в любой день прибрана, волосы причесаны, каждый бочонок на своем месте, начищен до блеска, на полу свежий, мелко нарезанный можжевельник.
— Вечно-то у Гуру праздник, — говорили люди. — Но станок в деле с утра до вечера.
Ховард бывал здесь несколько раз. Сейчас он пришел спросить Гуру, как она смотрит на переезд в Ульстад.
Всякое бывает, сказал он, недолго появиться и разговорам, если одинокий мужчина, к тому же не старый, живет в доме с такой взрослой девушкой, как Кьерсти. Вот он присмотрелся и остановился на Гуру, хорошо бы ей перебраться в Ульстад, приглядеть за Кьерсти — хотя она, скорее всего, уедет из дому, чтобы научиться кое-чему, если представится случай, — и вообще по возможности заменить Рённев. Она бы получила неплохую комнатку на втором этаже, которая пустует: ее ничего не стоит привести в порядок, и можно устроиться, как сама Гуру пожелает.
Гуру не торопилась с ответом. Предложение почетное, так она сказала. Но ведь и дело трудное. Браться за дом после Рённев — ну уж нет, это не шутки.
Ховард назвал плату раза в три большую, чем получала старшая служанка.
Гуру сделала вид, как того требовали приличия, будто плата — дело десятое. Нет, вот ответственность. Много воды утекло с тех пор, как она вела большое хозяйство…
Отец Гуру сам был хозяином хутора, и она никому не позволяла об этом забывать.
— О твоем доме и земле мы позаботимся, — заверил Ховард. — А ткацкий станок возьми с собой, и все будет в порядке. По-моему, ты к нему привязана. Глядишь, и займешься им — и в страду выпадает свободная минутка.
— Обо всем-то ты подумал, Ховард, — сказала она. — После того, что ты сказал напоследок, мне нельзя не согласиться.
Так Гуру переехала в Ульстад. Ткацкий станок она взяла с собой и тут же принялась за привычную работу.
Она сразу привязалась к Кьерсти, а Кьерсти — к ней.
— Но одну служанку ты рассчитай, Ховард! — предложила Гуру. — Работы сейчас поменьше, чем при Рённев, да и от меня кое-какая польза есть.
