Олег Суворов - Красотки кабаре
– Каким образом?
– В конце концов она отказалась продолжать супружескую жизнь, предложив своему мужу жить с ней так, как живут брат с сестрой.
– И что ей ответил муж?
– Несложно догадаться, – усмехнулся Вульф. – Что может ответить мужчина, влюбленный в свою молодую и очаровательную жену, на предложение отказаться от чувственных радостей и предаваться лишь радостям духовным? Естественно, сначала он пытался переубедить Анну, а потом, когда она осталась непреклонной, долго и тяжело переживал. Черт бы побрал ту философию, которая превращает женщин в монахинь! – заключил он с веселой досадой.
– А вы не думаете, что в этом может быть виновата не столько философия, сколько муж этой женщины?
– Вы так считаете?
– Я в этом почти уверена. Наверное, эта Анна была довольно холодной натурой, а муж так и не смог пробудить в ней чувственность. Или же, пробудив чувственность, не смог доставить ей удовлетворения.
– Вполне вероятно, – со вздохом согласился Вульф, – тем более что человек, писавший исключительно графоманские стихи и при этом продолжавший упорно считать себя поэтом, вряд ли способен быть хорошим любовником. Вообще говоря, что хорошо для литературы, бывает бедой для самих литераторов. Если бы все женщины вели себя одинаково и не было никаких исключений, искусство исчерпало бы себя. Другое дело, что мужчине, полюбившему такое «исключение», не позавидуешь. Однако почему мы обсуждаем чужую семейную жизнь, когда вы еще не рассказали мне о своей? Ответьте же на самый главный вопрос: кто отец вашей дочери?
Эмилия задумчиво посмотрела на него.
– Неужели вы сами еще не догадались?
– Лейтенант Фихтер?
Она медленно кивнула.
– Наше первое объяснение произошло в день вашего внезапного отъезда…
– А, черт! – не выдержал Вульф. – Именно этого-то я и боялся!
– О нет, тогда между нами ничего не было. Стефан предложил мне выйти за него замуж, но я отказалась. Спустя несколько дней он снова заехал ко мне, но на этот раз чтобы проститься – его отправляли на фронт. Всю войну он писал мне страстные письма, однако встретились мы только после заключения перемирия, в ноябре восемнадцатого года. На следующий год я стала его гражданской женой.
– То есть ваш брак не был официально зарегистрирован?
– Нет.
– Но почему?
– Я была против этого. Не спрашивайте меня о причинах, тем более что они носили очень личный характер.
– И все-таки? – Он словно бы чувствовал, что именно здесь кроется какая-то касающаяся его тайна, а потому не мог удержаться от вопроса.
Эмилия нахмурилась и гневно посмотрела на Вульфа.
– Ах, вы так жестоки, вам не терпится докопаться до самого конца? Ну что ж, я могу рассказать и об этом, но если со мной случится истерика и я расплачусь, то именно вы будете виновником моих слез!
– О нет, я совсем этого не желаю…
– Нет уж, теперь слушайте! Я не стала оформлять наших отношений потому, что не верила в их долговечность! Я не буду говорить, что любила только вас, а к Стефану была равнодушна, – это было бы неправдой. Однако неправдой было бы и то, что я любила Стефана, хотя он, без сомнения, этого стоил.
– Но тогда почему…
– Не перебивайте! Знаете ли вы, что к тому времени у меня стал портиться голос и мне пришлось покинуть сцену? А знаете ли вы, что такое первые послевоенные годы? Хлеб имеет вкус смолы и глины, а кофе представляет собой пойло из обожженного ячменя. Владельцы кошек и собак боятся выпускать их из дому, потому что на них охотятся, как на редкую дичь. Аквариумные рыбки и белки считаются деликатесом. Большинство мужчин донашивают военную форму, когда-то принадлежавшую раненым, умершим в госпиталях, а те, кому этой формы не досталось, шьют себе брюки из старых мешков. Садовые деревья и мебель рубятся на дрова, а фарфоровые вазы, ковры и прочие украшения обмениваются у мешочников на масло и яйца. Деньги обесцениваются так стремительно, что наступает хаос, когда никто уже не знает истинной стоимости той или иной вещи… Впрочем, простите меня, Серж, я совсем забыла о том, что говорю с русским. У вас, вероятно, все это было гораздо ужаснее?
– Увы, – с грустной улыбкой подтвердил он, – у нас в придачу ко всему этому были еще и большевики.
– О да, и я знаю, что это такое. Мой отец был убит венгерскими коммунистами во времена Бела Куна, а мать умерла через год после этого. Я осталась совсем одна, и предложение Стефана в буквальном смысле спасло меня от голодной смерти. К тому времени он уже был капитаном, и его перевели в Зальцбург. Там мы снимали небольшой, но ужасно холодный дом с постоянно протекающей крышей, на отапливание которого тратилось много торфа. Именно в этом ужасном доме и родилась наша дочь. К счастью, роды пришлись на лето двадцатого года, иначе бы ей просто не выжить.
– Берта – очень милая девушка, – заметил Вульф, чтобы хоть немного отвлечь Эмилию от мрачных воспоминаний, которые сам же и вызвал.
– Спасибо. Вы знаете, что Зальцбург расположен на краю Австрии, в двух с половиной часах езды по железной дороге от Мюнхена. Когда австрийская крона полностью обесценилась, всю страну наводнили иностранцы, которые жили в лучших гостиницах и скупали все, что им приглянулось, по дешевке. Особенно много было немцев. В конце концов германское правительство ввело пограничный контроль, чтобы заставить своих граждан делать покупки не в Австрии, а у себя дома. И тогда начались «пивные вояжи» – баварские немцы приезжали в Зальцбург, чтобы вволю накачаться австрийским пивом, которое стоило в пять, а то и десять раз дешевле, чем немецкое. О, более дикое зрелище трудно себе и представить. Зальцбург, бывший когда-то тихим и уютным городом, превратился в какую-то клоаку. Каждый день по улицам шатались толпы пьяных, орущих и блюющих немцев, некоторые из которых порой так упивались, что к поезду их приходилось доставлять в тележках для багажа. Где-то в 1923 году мы узнали о том, что в Мюнхене появился некий Гитлер, затевавший в тамошних пивных какие-то безумные сборища, во время которых он с ненавистью ораторствовал против Веймарской республики и евреев. Молодые парни в сапогах и коричневых рубашках со свастиками на рукавах замелькали и в Зальцбурге.
После того как австрийская крона окрепла, а немецкая марка начала стремительно обесцениваться, ситуация полностью изменилась – теперь уже австрийцы валом валили в Германию за покупками и пивом. Однажды, когда мы со Стефаном решили съездить в приграничный немецкий городок Рейхенхалле, чтобы приобрести кое-что из домашней утвари, нам довелось стать свидетелями поразительного зрелища. В тот день там проводили собрание социал-демократы – и вдруг в Рейхенхалле ворвались четыре новеньких грузовика, набитых молодыми нацистами, которые были вооружены резиновыми дубинками. По свистку своего начальника они мгновенно спрыгнули на землю и начали крушить все, что попадалось на пути, избивая случайных прохожих. Они действовали так четко и слаженно, что это производило сильное впечатление. Прежде чем появилась полиция, главарь этих штурмовиков снова свистнул, они мгновенно запрыгнули в грузовики и умчались.
Я пришла в ужас от увиденного, хотя самое ужасное состояло в другом – Стефан был в восторге! Ему так понравилась выучка и сноровка нацистов, что он сказал мне примерно следующее: «Вот та сила, за которой будущее! Эти парни и есть та свежая кровь, которая сумеет обновить дряхлую старушку Европу». Я пробовала возражать, но он ничего не желал слушать. «Неужели ты забыл, что я наполовину еврейка, а значит, и в твоей дочери тоже есть примесь еврейской крови?» В ответ он заявил, что это ничего не значит и, пока он с нами, нам ничего не угрожает. Да и вообще, антисемитизм нацистов – это болезнь роста, которой они вскоре отболеют.
С этого дня началось его увлечение нацизмом. На это увлечение не смог повлиять даже скорый провал мюнхенского «пивного путча», арест Гитлера и разгон штурмовых отрядов. Прошел еще год, прежде чем я окончательно поняла, что больше не могу жить с этим человеком. Тогда я втайне от него собрала вещи, взяла дочь и однажды утром села на поезд, идущий во Францию.
– Вы жили в Париже?
– Сначала да, но после того, как и там начались фашистские сборища и антифашистские демонстрации, переехали в Бугенвилль.
– Подумать только! – удивился Вульф. – Оказывается, мы жили неподалеку друг от друга, а встретились только на этом пароходе. Но что сделал Фихтер?
– Узнав о нашем отъезде, он страшно напился, буйствовал, а потом пытался застрелиться… Он так любил Берту! До сих пор простить себе не могу, что поступила с ним столь жестоко!
– Но откуда вы узнали о том, что…
– Неважно, – сухо ответила Эмилия. – К нам идет моя дочь, и я прошу вас, Серж, ни слова о том, что я вам рассказывала.
– Она не знает, кто ее отец?
– Молчите!
Берта была не одна, а в обществе высокого худого юноши с типично семитскими чертами красивого, но бледного лица и большими грустными глазами. На девушке была юбка цвета морской волны, белая блузка с кружевным воротом под самое горло и голубовато-зеленый жакет.
