Эфраим Севела - Попугай, говорящий на идиш
По Пятой авеню в Судный день густо шли автомобили, и к этому трудно было привыкнуть. В Израиле в этот день замирала вся страна, и самый отчаянный безбожник не то что в Иерусалиме, но даже в декадентском Тель-Авиве не отважится в этот день сунуться на улицу в автомобиле.
А в Нью-Йорке хоть полно евреев, больше, чем во всем Израиле, но город все же нееврейский, и в Судный день по нему автомобили гоняют не в меньшем числе, чем в любой другой день.
День выдался теплый, но в щели между небоскребами небо заволакивали серые тучи. У многих, кто прогуливался по Пятой авеню, были в руках сложенные зонтики. Даже негр с бегающими глазками, незаметно сующий на углу прохожим мужчинам розовые листочки с приглашением посетить ближайший публичный дом, тоже держал свернутый зонтик под мышкой. Он сунул такой же листочек и Дану. Казалось, все прохожие смотрят на него и осуждают его за то, что он из тех, кто пользуется продажной любовью. А Дан и не собирался этого делать. Был он для таких затей просто брезгливым, да и тратить нелегко заработанные деньги на это считал унизительным для мужчины. Взял бумажку машинально, потому что негр сунул в ладонь.
Пройдя блок, он, отвернувшись к стене, развернул бумажку. На ней были нарисованы сочные женские губы. Дразняще полуоткрытые. И стояла цена. 10 долларов. Немного. Даже ему по карману. Тем более что он собирался сходить в кино и раздумал. Значит, четыре доллара сэкономил. Остается лишь добавить шесть.
Дан рассмеялся. Никуда он, конечно, не пойдет, а вот сейчас найдет урну для мусора и выбросит розовый листок. Он глазами поискал урну. Прохожие разворачивали над головами зонты. Дождевые капли стукнули Дана по носу, побежали по шее за воротник.
У него не было зонта, и он ускорил шаг. Свернул за угол, увидел, что люди прячутся под большой навес над входом в здание, и протиснулся между ними. Дождь с шумом забарабанил над головой.
На дверях подъезда были наклеены такие же розовые листки, какой он сжимал в кулаке, с женскими полуоткрытыми губами, и предлагалось подняться на второй этаж и нажать кнопку звонка. Только и всего.
Дождь заладил надолго, и автомобили, шмыгая мимо, поднимали фонтаны брызг, обдавая укрывшихся под навесом. Дан толкнул дверь и, не оглядываясь, пошел по лестнице, перешагивая через две ступени. Вот и дверь с наклеенными розовыми листочками. Он быстро, словно за ним гнались, нажал кнопку звонка. Загудел зуммер изнутри, и дверь медленно открылась. Дан прошел и услышал за спиной звук захлопнувшейся двери. Первое ощущение было, что он попал в западню. В длинном узком коридоре он увидел окошечко кассы, немолодую женщину в нем, мирно вязавшую спицами что-то из шерсти.
— Десять долларов, — отложив вязанье, сказала она.
Дан порылся в карманах и отсчитал десять долларов. Она взяла деньги и положила перед ним картонный билет, размером с автобусный, добавив ломтик жевательной резинки.
— А это зачем? — удивился Дан.
— Подарок фирмы, — усмехнулась она.. — Не хотите жевать — оставьте.
Дан взял билет и жевательную резинку и двинул дальше по коридору, куда кассирша указала ему кивком головы.
Коридор перешел в тесный холл, и тут Дан увидел девиц. Их было пять. Они сидели на скамье, полуодетые, в купальных костюмах, густо и вульгарно накрашенные. Две негритянки с длинными худыми ногами и большими грудями, жирная, с рыхлыми бедрами немолодая пуэрториканка и две белые. Напротив них на скамье сидели двое мужчин, должно быть, клиенты, такие же, как Дан. Немного скованные, с зажатыми в пальцах билетами. Они искоса поглядывали на девиц, а те вообще не обращали на них внимания.
Негритянки курили сигары и о чем-то разговаривали вполголоса, пуэрториканка пила кока-колу из банки. Одна белая читала книгу в мягком переплете.
Дан нерешительно присел на скамью возле мужчин, и тотчас же его сосед, пожилой, неопрятно одетый негр, встал и подошел к пуэрториканке, протянув ей билет. Даже не взглянув на него, она взяла билет, поставила на скамью недопитую банку кока-колы и пошла вперед, вихляя широкими бедрами. Негр поспешил за ней.
Скользя робким взглядом по оставшимся проституткам, чтоб выбрать, кому вручить билет, Дан задержался на той, что читала книгу. Она была молода, немногим более двадцати, и в ней уже намечалась склонность к полноте. Груди распирали купальник, а на боках заметна жировая складка. Лицо круглое, с маленьким носиком и пухлыми детскими губами. Волосы темные, кудрявые, до обнаженных плеч.
И вдруг его глаза словно укололись обо что-то. С ее шеи свисал на тонкой цепочке и прятался между холмиков грудей серебряный Маген-Давид, шестиконечная звезда Давида. Она была еврейкой.
Даже не успев осмыслить, зачем она ему, Дан торопливо, чтоб его не опередили, подошел к ней и протянул билет. Она оторвалась от книги, взглянула снизу ему в лицо, кивнула и, заложив книгу закладкой, сунула ее в сумочку и повела Дана за собой. Туда же, куда пуэрториканка увела негра.
По обеим сторонам коридора располагались крохотные кабинки, с фанерными стенками, не дотягивавшими до потолка, и поэтому каждый звук был явственно слышен. В кабинах проститутки принимали клиентов, и оттуда доносилось мужское сопение, плеск воды, приглушенный говор.
Дан вошел вслед за своей избранницей, покачивавшейся на высоких каблуках, в ее кабинку. Там помещался матрас, положенный на кирпичи, стул, ведро и пластмассовый тазик на полу. На стенке была прибита крохотная полка, уставленная парфюмерными банками, флаконами, прижатыми большим рулоном бумажных полотенец.
— Разденьтесь, — сказала она, не взглянув на него, и Дан уловил крепкий ивритский акцент.
Она вышла, прикрыв дверь, и вернулась с ведром воды, когда он сидел на матрасе голым. На шее у Дана на тонкой цепочке висел такой же, как у нее, Маген-Давид, только не белый, серебряный, а желтый, золотой.
Она скользнула по нему ленивым взглядом и глянула ниже живота:
— Вы… откуда?
— Оттуда же, откуда и вы, — ответил Дан.
— Я из Тель-Авива.
— Я тоже. Рамат-Ган.
— Сюда насовсем?
— Не знаю.
На большее у нее не хватило любопытства.
Она поднесла к его коленям тазик с теплой водой, деловито помыла ему член и вытерла бумажным полотенцем. Потом опустила купальник, вывалив две крепких круглых груди, и сняла его с одной ноги, оставив висеть на другой. Дану она велела лечь на спину и, присев рядом, спросила:
— Как будем? В рот? Или туда? Дан, помедлив, сказал:
— В рот.
Она взяла его член рукой, подавила и прищурила глаза, стала рассматривать головку, не выйдет ли наружу гнойный симптом венерической болезни.
«Ого, — подумал Дан, — она еще, оказывается, близорука. Должно быть, стесняется носить очки».
Удовлетворенная осмотром, она глянула ему в лицо:
Только предупреждаю. Глотать не буду. Сегодня я пощусь.
Дан чуть не рассмеялся.
— Зачем же ты вообще вышла… на работу в такой день? Раз для тебя это важно… поститься?
— График составлен заранее. А в Бога я не верую, соблюдаю только традицию…
Она сделал глубокий вдох и чихнула, забрызгав Дану живот.
— Слушай, — приподнялся Дан, — мне уже ничего не хочется.
— Извиняюсь. Простудилась вчера. Нос заложило. Вы уже жалеете, что меня выбрали?..
— Ну, на что это похоже? — сказал Дан беззлобно. — Какая же ты проститутка? Обыкновенный еврейский шлимазл… чихает клиенту на живот.
— Ну, вы же свой человек? — улыбнулась она.
— Значит, меня можно так обслуживать?
— Знаете что, — сказала она, — я сейчас все устрою. Передам ваш билет одной черной девице, она вам все сделает. А мое время уже кончается. Мне собираться пора. Вы согласны?
— А сколько тебе платят?
— За каждый билет пять долларов.
— Значит, ты потеряешь пять долларов?
— Для своего человека не жалко, — и улыбнулась ему снова просто и по-дружески.
— Ладно, — согласился Дан. — Веди черную. А потом ты куда пойдешь?
— Может быть, к подруге…
— В кино не хочешь?
— Можно и в кино.
— Тогда жди на улице.
Негритянка быстро управилась, сделав все, что положено, и снова помыла Дану член, подставив тот же тазик с остывшей водой.
Когда он вышел на улицу, дождь уже кончился, но ручьи еще бежали вдоль тротуаров. Она стояла в плаще, с черным зонтиком под мышкой и улыбалась ему. Дан взял ее под руку, и они пошли на Пятую авеню.
— Меня зовут Тамар, — представилась она. Дан тоже назвал себя.
— Шрам на ноге, это у тебя с войны? Мой брат был парашютистом… А ты?
— В танке.
— В танке — это плохо, — вздохнула она. — Горят заживо.
— Иногда, — согласился Дан. — Кто у тебя там остался?
— Мама и два брата. Я пишу маме, что учусь и работаю… посылаю ей доллары… и она рада за меня… Если б знала… Ты меня не презираешь?
— За что?
— Ну, что я этим занимаюсь…
— А разве дома у нас мало проституток?
