Манес Шпербер - Как слеза в океане

Штеттен перебил его:

— Я хочу знать имена сотрудников, виновных в этом избиении, которого вы, судя по всему, не отрицаете. Кроме того, я хочу получить сведения о дальнейшей судьбе этого тяжелораненого.

— Что касается вашего первого желания, то можете подать жалобу. Хотя у нас много дел гораздо более важных, но — это ваше право. Что же касается этого мятежника, то приговор ему вынесен чрезвычайным трибуналом, так что он, вероятно, уже повешен, так и не узнав, какого защитника обрел в лице господина барона фон Штеттена.

Надворный советник встал:

— Прошу простить, но мы здесь, к сожалению, не располагаем временем для продолжительных бесед. Если желаете, я могу дать вам одного из наших сотрудников, чтобы он проводил вас до дому. Так будет надежнее, ибо ваш юношеский темперамент, во всех остальных отношениях заслуживающий самого искреннего восхищения, может оказаться не менее опасным, чем кулаки моих бравых молодцов.

Видно было, что мысль об этих кулаках доставляет ему удовольствие. Он с улыбкой глядел в недовольное лицо Штеттена. Однако когда Штеттен попросил соединить его по телефону с одним из важнейших лиц в правительстве, это произвело на него впечатление. По тому, как Штеттен разговаривал с этим человеком, надворный советник заключил, что уровень их отношений может оказаться вполне достаточным, чтобы придать всему, что тут наговорил Штеттен, крайне неприятный оборот. И он уже почти подобострастно предложил Штеттену машину, чтобы доехать до резиденции канцлера, свой личный умывальник и даже лекарство «для поднятия тонуса» и от «нервов», которые сильные мужчины, судя по всему, всегда имеют при себе.

Государственный муж был окружен личностями, так называемыми «лихими парнями», уже достигшими того возраста, когда затянувшееся безделье и неудовлетворенное честолюбие порождает самые отчаянные планы. Война, развязанная их отцами, принесла им повышение в чине и незаслуженные ордена, они пережили крах империи, сняли форму, но тщательно берегли парадные мундиры, утешая себя надеждой, что если император и лишился престола, то у них еще хватит сил отстоять свое место под солнцем. Говорили об их любовницах, проигрышах и дуэлях — время они проводили, как и полагалось их сословию. Теперь же выяснилось, что к гражданской войне они успели создать целую армию — с военными званиями, знаками различия и оружием, в умелом владении которым видели залог своей будущности.

Министр встретил Штеттена в дверях и раскинул руки, точно желая обнять:

— Милый, дорогой господин профессор, я весьма сожалею об этом инциденте, и все-таки я очень рад вас видеть, особенно теперь. Прошу вас, присаживайтесь, вы можете располагать мною и моим другом. — Он представил Штеттену человека, руководившего «восстановлением порядка», он тоже был одним из этих повзрослевших лихих парней. На нем был мундир императорской армии, украшенный высшим орденом монархии.

Штеттен с любопытством рассматривал офицера, и ему стоило немалых трудов не высказать вслух свое суждение: «Нетерпелив в атаке, жесток по недомыслию, смел при свете прожекторов, но труслив в обороне». Он сказал, обращаясь к министру:

— Я старый человек, дорогой друг, возможно, отставший от времени, но вы мне нынче самым трогательным образом доказали, что вы по-прежнему мой благодарный ученик. Вы приняли меня в столь неудобное для вас время, наверняка отложив ради этого срочные государственные дела. Значит, я могу говорить с вами открыто. Но не задерживаем ли мы вашего друга?

— О, ночь уже на исходе, важные сообщения могут поступить только утром, поэтому он может лишь радоваться возможности провести оставшееся время в столь приятном обществе, — подал офицер свой голос. Голос был приятен, а жесты свидетельствовали об известной куртуазности.

И начался разговор, к которому Штеттен готовился в камере. Он думал, что предусмотрел все его возможные повороты, но скоро убедился, что ошибся. Хотя эти спасители Австрии и гордились своим планом, однако было ясно, что план составлен не ими и что составители втайне делали ставку совсем на других людей. Выяснилось также, что сначала все шло так, как спасители и ожидали, потому что начинали они сами, но потом процесс разросся, и они уже не могли удержать его в своих и без того не очень сильных руках. «Мероприятия по восстановлению порядка» были еще их детищем, но гражданская война, в которую эти мероприятия вылились, была для них полной неожиданностью. Как на чье-то злое волшебство, смотрели они на ярость меча, вытащенного ими из ножен, но в руках у них остались только ножны.

— Хорошо, отложим пока вопрос о том, чья это вина, хотя он далеко не такой праздный, как утверждаете вы, совершенно неправомерно ссылаясь при этом на меня. Я не для того высмеивал глупых моралистов, чтобы их место заняли глупые макиавеллисты. Я учил ваше поколение распознавать грязные истоки власти по тем законам, которые она принимает, но я говорил также, что любая власть рушится, когда начинает попирать собственные законы. Расстреливая рабочих в Вене, Линце, Бруке-на-Муре, вы тем самым расстреливаете Австрию, прокладывая путь такой власти, которая уже не будет стесняться никакими законами. Вы…

Министр перебил его:

— Я люблю Австрию больше, чем кто-либо иной, в том числе и вы, господин профессор. И именно для того, чтобы спасти ее от этой чуждой нам власти, я должен побороть левую угрозу — любой ценой!

— Любой ценой? Берегитесь этого слова, этой щедрости банкротов, которые надеются или уже знают, что расплачиваться придется не им. Ваш друг, вероятно, еще помнит уроки военной академии: плохой стратег всегда будет воевать на два фронта, даже если этот второй фронт ему придется достать из-под земли. Хороший стратег из-под земли достает армии союзников и ради этого подпишет договор хоть с чертом, лишь бы побороть своего более сильного врага. Потом уже, поборов его, он может позволить себе избавиться от союзников. А Австрии давно не везет на богатых любовников. «Bella gerant alii» — это относится и к гражданским войнам, друг мой[56].

— Я вынужден еще раз подчеркнуть, что это — не гражданская война, господин профессор. Кроме того, мы объявляем амнистию. День, который вот-вот начнется, положит конец мятежу, причина которого — возбуждение обманутого рабочего класса, систематически подстрекаемого своими лидерами.

— Я не знаю, что принесет сегодняшний день, и это еще не так скверно, но ведь и вы этого не знаете — вы, вождь, ради спасения Австрии восстанавливающий в Вене порядок с помощью пушек. И не надо говорить со мной, как с радиослушателем, которому можно рассказывать что угодно, потому что перед микрофоном краснеют как-то реже, чем перед зеркалом. Вот, ваш друг в воскресенье пообещал своим людям, что завтра они наконец получат долгожданные посты в новом правительстве. Завтра — это был понедельник, двенадцатое февраля. Он — сильный человек, а сильные люди, они нынче любят говорить много и громко.

— Да, выступление и впрямь вышло несколько неудачным, — подтвердил министр, искоса взглянув на друга. Тот сказал:

— Нет, там просто вышло недоразумение, эту речь не должны были транслировать. Если сам обо всем не позаботишься, всегда выходит черт знает что. Я это сразу сказал.

Офицер уже начал проявлять признаки нетерпения, но тут его позвали к телефону. Он отдал несколько приказаний, и было ясно, что дела идут не так, как он ожидал, — во всяком случае, наступающий день не принес капитуляции рабочих. Он обменялся несколькими словами со своим патроном и вышел, не попрощавшись со Штеттеном.

Беседа затягивалась — Штеттен слишком долго не желал признать бесполезность своих усилий. «Спасители свободы» Австрии уже сами не были свободны принять такое решение, которое могло бы привести к примирению, к компромиссу. Заканчивая разговор, Штеттен спросил:

— Значит, церковь одобряет все происходящее?

— Да, и для меня, пожалуй, это главное. Это дает мне силы держаться.

— Одобряет ли она и избиение тяжелораненого заключенного?

— Она одобряет все, что дает возможность укрепить святые устои единственного католического немецкого государства[57] и защитить их от любых посягательств.

— А казнь тяжелораненого заключенного она тоже одобряет?

— Вы устали и раздражены, господин профессор. Я, разумеется, прослежу, чтобы люди, поднявшие на вас руку, были строго наказаны. Если вы позволите, моя машина доставит вас домой.

Штеттену пора было вставать со стула, он чувствовал себя не более усталым, чем в начале беседы. И только предстоящий возврат к одиночеству давал ему надежду на избавление от охватившего его приступа малодушия. Он знал, какие бы сладкие речи он ни вел, все равно все было против него, против очевидности, даже духовник. Вот с кем, кстати, следовало бы поговорить. Он уже видел, как стучится в ворота монастыря, где проживал этот прелат, и чувствовал, что в таких обстоятельствах встреча с ним была символична и необходима для завершения не только этой ночи, но и всей его жизни. То, что человека никогда не хвалят прежде его смерти, легко узнать, даже решив незатейливый ребус в разделе «Головоломок» самой захудалой провинциальной газеты. Главное же в том, что только конец показывает, какой глупой шуткой может оказаться жизнь, единственной целью которой была истина, а непременным условием — несломленная гордость.