Джонатан Троппер - Все к лучшему

Я скучаю по Тамаре.

Я думаю о Хоуп. В голову лезут всякие глупости. Вышла ли она в понедельник на работу или взяла отгул, чтобы все обдумать, с болью в сердце вспомнить последние месяцы, ругая себя за то, что пропустила столько тревожных знаков, возненавидеть меня и стереть из памяти? Она, конечно, скоро обо всем забудет и с новыми силами примется ходить на свидания, не сожалея попусту о том, что ненадолго сбилась с правильного пути. Месяца через три у нее появится новый мужчина, высокий красавец со спортивной фигурой, дипломом MBA, густыми волосами и рельефным прессом, который занимается бегом, читает «Уолл-стрит джорнэл» и трахается, как порнозвезда. И когда они, голые и лоснящиеся от пота, будут лежать рядом после секса, она расскажет ему обо мне, ссылаясь на временное помрачение рассудка, а он сочувственно выслушает нашу историю и скажет, что я полный урод и он с удовольствием поймал бы меня и набил мне морду. Все это время он будет поглаживать ее грудь, не давая пламени угаснуть, чтобы, как только Хоуп договорит, усадить ее на себя и увидеть, как она, зажмурившись, запрокинет голову, когда он в третий раз за ночь войдет в нее. Его голова будет лежать на подушке, где когда-то была моя, его руки будут тискать ее нежную попу, которую когда-то сжимал я, он войдет в Хоуп глубоко и раз и навсегда заставит позабыть обо мне. До чего же я скучаю по тому, как пахла ее комната после того, как мы занимались любовью, — сложная смесь пота, секса и душистого постельного белья. Никогда не угадаешь, что, быть может, сейчас вы вместе в последний раз. Если бы мы это знали, наверное, относились бы к происходящему внимательнее.

В среду я поднимаюсь в лифте в привычной утренней давке. Все молча таращатся на полированные стальные двери, пахнет свежесваренным кофе и женскими духами. Никогда не мог понять, почему в офисных лифтах нет рекламы. Народ бы смотрел на что угодно, лишь бы не друг на друга. Я выхожу на своем этаже и у дверей «Спэндлера» провожу магнитной карточкой по считывающему устройству. Не знаю, чего я жду — может, что загорятся аварийные лампы и завоет сигнализация, — но ничего такого не происходит: как обычно, слышится металлический щелчок, и дверь открывается. Не замеченный никем, я спокойно шагаю по коридорам — все менеджеры на совещании, — захожу к себе в кабинку, сажусь в кресло и включаю компьютер. В ящике электронной почты скопилось триста с чем-то писем, и прибывают все новые, оттесняя предыдущие вниз по экрану. По дороге на работу я так и не решил, еду ли увольняться или просить о помиловании. Но сейчас, прокручивая сердитые строчки из писем клиентов — унылые подробности моей работы, — я со спокойной уверенностью выделяю всю переписку и недрогнувшей рукой отправляю в корзину, после чего устраиваю такой же электронный геноцид на сотовом телефоне и КПК со смешанным чувством ужаса и ликования, как алкоголик, выливающий в унитаз последние капли из припрятанной в загашнике бутылки. Вопреки рассудку я в глубине души чувствую, что так будет лучше, хотя на мгновение меня охватывает порыв вернуть все на место.

Дверь Билла приоткрыта, и я слышу, как он обсуждает по телефону основные компетенции и организацию каналов поставок. Билл обожает профессиональный жаргон. Не знаю, уволили меня или нет. Наверно, следовало бы это выяснить, чтобы утрясти вопрос с документами и выходным пособием. Правильнее всего было бы зайти в кабинет и либо дать Биллу выпустить пар, прежде чем выгнать меня, либо сразу подать заявление, пусть и запоздалое. Словом, уйти так, как уходят профессионалы. Но, когда я слушаю, как Билл распинается о достоинствах аутсорсинга (удобного доступа к ресурсам без капиталовложений), вокруг меня словно смыкаются стены, и я понимаю, что пора смываться, пока я не струсил и не начал умолять Билла принять меня обратно. Я бросаю пропуск в щель для писем на его двери, и когда наконец оказываюсь у лифтов, понимаю, что фактически бежал. Куда — понятия не имею.

Хоуп замечает меня не сразу. Она выходит с работы, одетая по-офисному строго — в длинную черную юбку и блеклую оранжевую блузку, волосы собраны на затылке в скромный хвостик. Она почти проходит мимо, как вдруг на другой стороне улицы видит меня: я стою, нерешительно прислонившись к стене, согнув ногу в колене, как будто жду тут целый день, хотя на самом деле всего два часа. Я хотел перехватить Хоуп, если она вдруг надумает уйти с работы пораньше.

Я долго не мог решить, стоит ли к ней идти. Может, она была бы рада напоследок встретиться со мной, чтобы плюнуть мне в лицо и сказать, что я не мужик, а жалкое недоразумение. А может, махнула на меня рукой и решила, что отведет душу как-нибудь иначе, пусть и не испытав при этом такого морального удовлетворения, — лишь бы никогда меня больше не видеть. Если так, то от моего появления будет только хуже, но, с другой стороны, если я не приду вовсе, это может задеть ее еще сильнее: Хоуп подумает, что мне вообще плевать на ее чувства, раз я даже не удосужился позвонить и извиниться. Разумеется, мои извинения вряд ли что-либо изменят, но я, по крайней мере, обязан ей все объяснить. Беда в том, что у меня нет никакого мало-мальски вразумительного объяснения, кроме самого очевидного: я ей изменил и бросил ее, а это она и без меня поняла.

Так ни на чем и не остановившись, в итоге я приехал к ней потому, что больше мне все равно было некуда идти.

Вот так и вышло, что я стою на другой стороне улицы и нерешительно машу Хоуп, которая вопреки моим ожиданиям, заметив меня, не щурится презрительно, а широко распахивает глаза, удивленно ахает и закрывает рот рукой. Когда я наконец пересекаю оживленную улицу и подхожу к ней, она салфеткой вытирает потекшую тушь.

— Я вся дрожу, — признается Хоуп.

— Прости, я не хотел застать тебя врасплох, — извиняюсь я, хотя именно это я и сделал.

— Да ладно, — отвечает она. — Зачем пришел?

— Не знаю. Захотелось тебя повидать. Извиниться за все. До сих пор не могу поверить в то, что произошло.

— И тем не менее так оно и было, — замечает Хоуп, как ни странно, без тени злости. — Более того, так оно и есть.

— Ты права. Прости меня.

Она разглядывает синяк на моем лице и сочувственно морщится.

— Да уж, папа тебя хорошо отделал, — вопреки моим ожиданиям Хоуп говорит это без тени злорадства.

Я смотрю на ее изящно вылепленное лицо, всегда восхищавшее меня, и лишь в это мгновение окончательно осознаю, что потерял ее и что между нами все кончено. Все равно что стоять и беспомощно смотреть, как горит твой дом и все воспоминания, с ним связанные, обращаются в ничто.

— Хоуп, — отчаянно выдыхаю я.

— Что уж теперь, — отвечает она. — Скажи честно, ты сейчас с ней?

Я качаю головой.

— Нет, я один.

— И долго это у вас уже продолжается?

— Это было в первый раз.

Хоуп кивает, ее глаза вновь наполняются слезами.

— Знаешь, о чем я все время думаю? — говорит она.

— О чем?

— Что бы ни случилось, это была лишь досадная минутная слабость, помутнение рассудка из-за того, что ты переволновался и был напуган. И не зайди мой отец в кабинет, ты впоследствии пожалел бы о том, что сделал, и обо всем забыл, я бы никогда ничего не узнала, и у нас все было бы отлично. Ночью я лежу без сна и, вместо того чтобы ненавидеть тебя, ненавижу собственного отца за то, что он вломился в кабинет и все испортил. Правда, глупо?

— Прости меня, Хоуп.

Она открывает сумку и достает коробочку с кольцом.

— Смотри, — она показывает мне кольцо, — я ношу его с собой. Время от времени надеваю и думаю: может, еще не поздно все исправить, может, мы зря раздули из мухи слона? Допустим, ты бы поцеловал ее где-то еще и признался мне в этом. Разумеется, я бы ужасно разозлилась, но, уверена, мы бы смогли с этим справиться. Так какая разница, где и когда это случилось?

Я вижу в ее глазах отчаянную мольбу, страстное желание, чтобы я помог ей вдохнуть жизнь в эту идею. У меня сжимается сердце при мысли о том, что счастье, которое я считал безнадежно утраченным, как ни странно, по-прежнему в моих руках, и если захочу, сегодня засну в объятиях Хоуп, а все те ужасы, которые нам пришлось пережить, канут в небытие, улетучатся навсегда.

— Я так не могу, — слышу я собственный грустный голос и изумляюсь не меньше Хоуп. Я никогда не верил, что она любит меня по-настоящему, и лишь теперь, когда между нами все кончено раз и навсегда, причем по моей вине, я осознаю, как сильно она меня любит, и мне кажется, будто я потерял ее еще раз. — Я не могу, — повторяю я снова хриплым от волнения голосом.

Слезы застилают мне глаза, и все вокруг кружится, словно в водовороте. Вокруг нас кипит толпа, люди откуда-то уходят, куда-то идут, смеются, курят, разговаривают по мобильным, даже не подозревая о том, что в эту минуту в самой гуще их сутолоки рушится целый мир.

Глава 38