Вадим Чекунов - Шанхай. Любовь подонка
– Только не на Хайнань. Ненавижу его.
– Ты была там?
– Нет. Все равно ненавижу.
– Поедем в Тибет. Там нет комаров.
Осторожно хлопнув ее по голени, я убил еще одного кровопийцу.
– Давай. Будем всю ночь лежать вдвоем в одном спальном мешке.
– Там холодно?
– Это же горы. Ты был в горах?
– Нет. Русскому человеку в них неуютно, у нас от гор одни неприятности. Славяне – люди лесов и полей.
– А я никогда не была в лесу. Только в парке.
– Ну, вот выйдешь за меня замуж, увезу тебя в Россию. Москва тебе быстро надоест: ты же шанхаянка, чем тебя удивишь… Но зато у меня есть дом в деревне, мы туда на лето раньше ездили. Потом отец умер, и перестали. Даже не знаю, что с тем домом теперь… Сделаем ремонт. Собаку заведем, большую и лохматую. Ты ведь любишь собак, вот и будут у тебя сразу две собаки – я и она. Будем в лес ходить, за грибами. На охоту тоже – ружье есть, старое, но хорошее. Научу тебя стрелять. Умеешь?
– Нет, конечно. А ты хорошо стреляешь?
– Разумеется. С самого детства, – приврал я. – У нас такой обычай, у русских – класть в колыбель к малышу оружие. Я уже в восемь лет метко попадал из пробкового ружья медведю в глаз.
Неожиданно она звонко шлепнула меня по лбу.
– Ты что?!
– Комара убила, – сказала невинным голосом. – И кое-кому врать поменьше стоило бы.
– Ну, честно. Просто я не успел сказать, что медведь был плюшевый.
Я достал сигарету, покрутил в пальцах, размял по старой привычке. Поднес к лицу и вдохнул носом пряно-острый запах нераскуренного еще табака.
На мгновение сердце защемило от неожиданно нахлынувшей тоски. Завертелись в голове картинки: то ли их вызвали слова о деревенском доме, то ли пробудил табачный запах – почти такой же, только от родного «беломора», источали куртки и ватники отца и деда…
Вот она – речка, а вдоль берега – пара улиц с серыми домами под горбатыми крышами.
Деревня Червяково.
Заборы – косые, едва стоят, а местами их и нет вовсе.
Рыбацкие мостки, уходящие в темную воду.
Осока и камыши буйной порослью.
Заброшенная церковь на холме – лишь стены да черные ребра купола, остальное растащили на стройматериалы.
Дед родился и всю жизнь прожил в деревне, разве что на четыре года отлучался на войну – чтобы дойти до Берлина. Отец с упоением копался в земле по выходным, а я, к его огорчению, к сельскому труду и крестьянской жизни был неспособен.
И все равно батя упорно таскал меня в деревню. По пятницам, механически жуя ужин, я с ужасом думал, что завтра, ни свет, ни заря, придется тащиться с отцом за картошкой, нужно срочно выкапывать, иначе померзнет или дачники с бомжами разворуют. Машины у нас никогда не было, поэтому перли мешки в Москву на своем горбу.
Еще были каникулы. Солнце, вода, малина и яблоки. Летние друзья – деревенское хулиганье, с которым дрался до кровавых сопель, а потом сдружился и научился курить. Подглядывали вместе за молодой тогда еще Мордвихой, пришлой бабенкой, к ворчанию стариков и нашей радости купавшейся в речке голышом – лишь косынка на голове, красная с золотым узором…
И, конечно, игры с ружьем… Черный, обшарпанный приклад, матовый отсвет стволов и силуэт ястреба на замке. Ружей имелось несколько – три или четыре, сейчас уже не вспомню. Хранили их в узком и высоком шкафчике дальней комнаты, «дедовой» – тот любил в ней поспать после обеда. Иногда дед с отцом уезжали за продуктами в город, а меня оставляли с бабушкой. Я говорил ей, что иду купаться на плотину и осторожно, задками, прокрадывался в сад. Влезал в маленькое окошко, прислушивался. Если в доме было тихо – бабушка возилась в огороде – вытряхивал из дедовского сапога маленький желтый ключик и открывал шкаф. Играть с ружьями, конечно, не дозволялось. Дед иногда разрешал подержать одно из них в руках, несмотря на протесты отца, но удовольствия в этом не было никакого. Совсем другое – когда ты один. Осторожно поглаживая холодный металл стволов, ощупывая изгибы деревянных прикладов, принюхиваясь к тревожному запаху оружия, я воображал себя Следопытом из подаренной отцом книжки… И, увлекаясь, не замечал, как ружье оказывалось в руках. Целился в белеющее окошко, прижав щеку к прикладу и щуря оба глаза, и вздрагивал от сухого щелчка – не заметил, что взвел курки и потянул спуск. Как, при всей своей глухоте и привычке переспрашивать услышанное по нескольку раз, могла этот щелчок слышать бабушка – для меня осталось загадкой. С мокрым, скрученным в жгут полотенцем – в Москве, в раздевалке бассейна, мы хлестались такими же, называя их «морковками» – бабушка врывалась в комнату. С неизменным «черт безрогий!» охаживала меня, куда ни попадя, если я не успевал сбежать через окно. Я не обижался на бабушку, ведь она никогда не рассказывала о моих проделках ни скорому на расправу деду, ни отцу, предпочитавшему долгие воспитательные беседы. После смерти деда мой отец, тихий человек, противник охоты и всякого насилия, сдал все ружья, кроме одного. Дедовское «трофейное» долго лежало в чулане, завернутое в старую занавеску. Я знал, что оно хранится там, но ездить в деревню не было никакого желания.
Когда отца не стало, дом начал сдавать на глазах. Просел, покосился, зарос лебедой по самые окна. Таким я его увидал в последний свой приезд.
В щели когда-то крепких стенных бревен без труда могла вместиться ладонь. Вокруг дома покачивались лопухи с крапивой.
Одичавшие яблони, да старая липа доживали вместе с домом свой век…
…Я закурил и помахал ладонью – то ли отгоняя дым от Ли Мэй, то ли разгоняя грусть воспоминаний.
– Там купаться можно – дом стоит на реке.
– Я же не умею плавать!
– Научу.
– А комары там есть?
– Сколько угодно. Ведь река в двух шагах. А вот туалета нет. Ну, отдельный такой домик есть, конечно…
Покачала головой.
– Да уж, отличное место…
– Зато экзотика. И спальные мешки, что после Тибета останутся, пригодятся. У нас по ночам прохладно, печка старая. А готовить ты умеешь?
– Если я опять скажу «нет», ты подумаешь, что я бестолковая совсем… Или скажешь опять: «Научу!» – умело передразнила меня.
– Ты забыла – я же лаоши. Учить – моя работа.
Комаров становилось все больше. Осмелев в темноте, они нападали уже не в одиночку, а целым роем.
– Бежим отсюда, пока нас не сожрали!
Я встал и потянул лямку ее рюкзака.
– Куда?
Поднялась, расправила юбку.
Скользнул взглядом по ее ногам.
– Ко мне, конечно.
Сомнений, поеду ли я утром провожать Инну в аэропорт, не осталось. В чем сомневался – выйду ли завтра на работу.
На работу я не поехал, хотя и проснулся раньше будильника. Осторожно вылез из кровати, заварил чай.
Я так и не приучился к зеленым чаям. Не привык к местному черному – сами китайцы его называют «красным». Зато я – исправный потребитель «липтона» в патетиках.
Отжав оба пакетика в кружку, я пил чай и разглядывал спящую Ли Мэй. На секунду ее лицо показалось мне несчастным. Едва успел об этом подумать, как она улыбнулась во сне и подтянула коленки к животу.
«Дитя, настоящее дитя…» Что я знаю о ней?
Не так уж много. Но кое-что – известно только мне. Например, я знаю, что она боится, когда я трогаю ее пупок – считает, он может развязаться.
Еще она боится:
кипящего масла на сковородке;
водителей автобусов;
водоносов и доставщиков пиццы;
лежащей на земле мелочи (кто-то наслал заклятье);
насилия и венерических болезней;
мышей;
высоких лестниц;
уйгуров;
лодок, кораблей и спасательных кругов;
смесителя в моей ванной;
всех без исключения насекомых (даже красивых бабочек);
негров;
швейных машинок;
иголок (включая елочные);
солнца;
использованных салфеток;
дождя;
пластикового клоуна из «Макдональдса»;
преподавателя политэкономии и крутящихся дверей.
Любит:
последние модели мобильников;
шоколадки (не столько ест сама, сколько заставляет меня);
японские мультики; интернет (особенно – MSN);
собак (даже самых безобразных);
меня (я не перестаю удивляться, но это так);
грибную пиццу;
карточные фокусы;
караоке;
Вальтера Скотта;
брелоки для ключей и телефонов;
лошадей (но не умеет на них ездить) и Венецию (ни разу не была и не собирается).
Впрочем, я иногда путаюсь в ее страхах и предпочтениях. Ведь на самом деле изо всей этой чепухи меня волнует только один пункт, где прописан я. Остальное может легко тасоваться туда-сюда и даже вовсе исчезать из списка.
Но меня эта девочка любит.
Позвонил завкафедрой Нине. Соврал про обгоревшее тело, попросил еще один день.
Забрался в постель и тронул губами бедро Ли Мэй.
Прижался, вдохнув ее запах.
Ощутил знакомое податливое движение.
Увидел поворот головы, сонные еще, но ищущие губы…
…Ли Мэй прогуляла занятия до обеда.
Про Инну я вспомнил только к вечеру, когда вернулась с учебы Ли Мэй.
