Александр Мелихов - Роман с простатитом
(мне-то и терять нечего), а потому я отхожу в сторонку, чтобы потом не обнаружилось, что оспины среди дынной трещинки
“крэка” – не последний крик моды, а брак, что глянец пропитки не должен походить на подживающий ожог, что капюшон должен налезать на голову, а не просто красоваться за плечами, что элегантный шнурок не должен оставаться в руке при попытке его затянуть, что подошва меховых тапочек при сгибании не должна идти трещинами, как подошва крепостной мужички…
Для прагматичного андрона мечеть – это прежде всего “тувалет”: при входе д у лжно очиститься во всех отношениях. Вблизи минареты могучи, как водонапорные башни (мои любимчики из
Самарканда-Бухары им по колено), – лишь из-за Босфора открывается их небесная невесомая колкость. Но когда взгляд не находит опоры, уносясь под купол, душа ёкает – словно нога не встретила ступеньки. Айя-София утопает в контрфорсищах, словно чудовищный блиндаж, – охнешь только внутри. Но и менее знаменитая, не краденая византийская, а собственно мусульманская купольная высь, разбившись на каскады апсид, обрушивается на тебя, смывая все положительное, – и к миру Дела снова выходишь дурак дураком. Под этим намеком на безбрежность уютно бродят босиком по гимнастическим матам для мольбы только многочисленные кошки да собаки (неверные). Детвора в великолепном дворе носится и галдит, как на большой перемене. Виртуозный орнамент лишь мельчит грандиозные взмахи арок. Сама арабская вязь получше любого орнамента, хорошо, что я не умею читать: смысл расплющил бы и чудо, и тайну.
Гигантская римская поильня – необозримый затопленный подвал с несмолкаемой капелью в мрачном лесу каменных колонн, и когда после величия задавленности распахивается величие простора…
Нет, делом, только делом вышибается дурь! Но и в бизнесе половина времени уходит на то, чтобы убедиться, что дурней тебя на свете нет никого: соступишь с протоптанной тропы – вырастут цены.
А у моей работодательницы турфирма “Трейд-покет” отказывается принимать обещанную к б ргу, где сосредоточено все ее состояние. Карги гоняли через дырку в военном аэродроме, арендованном каким-то армянином для перегонки иномарок, которые сбрасывались с “Антеев” на парашютах под видом десантных бэтээров. Но армянин поддался соблазну легкой наживы и начал заправлять бензобаки опиумом… Теперь все карги арестованы и где-то гниют – мы лишь по случайности не гнием среди них. Три молодца предлагают доставить нас вместе с грузом на автобусе через Болгарию-Румынию аж до самого Смоленска: все расписано – таможни, рэкет, взятки, – сто, сто, сто, тридцать пять – баксы отскакивают от зубов: здесь садятся автоматчики, здесь достаточно омоновца с пистолетом, – я был зачарован, но моя робкая крошка повисла на мне в лучших традициях уличных побоищ на Механке: “Мне ведь и на похороны к тебе будет нельзя!” В конце концов мы покидаем свой плетеный, как лапоть, мешок с завязанными кроличьими ушками для таски в заброшенном темном баре под затянутыми паутиной высокими табуретами. Гарантией служит ленточка, отстриженная от школьной тетради в косую линейку.
В свете этого факта мне ужасно неловко тратить деньги на самое главное – на баловство: на турецкую баню за четыре доллара
(сколько лир, уж и не помню). “Он тебя тиранет полотенцем – десять баксов, ущипнет за задницу – еще десять”, – но я намерен блюсти свою задницу как зеницу ока. Выложив все лишние деньги, я углубился в асфальтовую тьму. В одном мавританском дворике сидят за чаем в талию, в другом чернеют вертикальные надгробные плиты в каменных чалмах. В застекленном больничном боксике выдают дерюжки. Ими стыдливо препоясываются правоверные.
Двадцатиугольная лежанка под куполом расписана, как площадь
Регистан. Мы лежим ромашкой – головы в куче – на деревянных скамеечках, звонких, как ксилофоны. Краны вокруг торчат из резного камня – что твои дворцовые камины. Раковины тоже точены из сплошного камня, без стока, – представляю, как бы я ошалел от них когда-то. Мыться в них запрещено, можно только обливаться из пластмассового ковшика. Палач обходит по кругу, медленно выворачивает руки, потом начинает откручивать уши, носы…
Переворачивая жертву, он каждый раз шлепает мокрую дерюжку на срамное место. Я не даюсь, обхватываюсь, как насилуемая гимназистка. Належавшись, окатываюсь, кое-как вытираюсь сохраненной дерюжкой. Но в предбаннике, воспользовавшись моим замешательством, меня окутывают сразу тремя полотенцами, накидка на голове – как у голубого фараона. Все пропало… Но полотенца
– уф-ф… – входят в минимальный банный набор.
В отзывающемся Химградом ангаре, среди духоты все разом покрываются дубленками чьих попало размеров: с одной страны больше трех шкур беспошлинно не дерут, но четвертую дубленку можно провезти “на себе”.
Только Восточный Волк, по-прежнему с одной легкой сумочкой через плечо, отбрасывает веселые зайчики золотых зубов на неизменный черный смокинг: его товар спокойно шуршит в выдолбленных каблуках. Пьяноватенький барсук без церемоний пытается продавиться мимо него на посадку. Но Одиночка без лишних слов и выражений громко стукает его кулаком по физиономии – вразумляет для первого раза. При этом он смотрит с такой веселой выжидательностью, что барсук давится собственным матом. Все нормально. Мужики поговорили.
Из того же родного Стамбула мы возвращались с турецким десантом, когда происходило великое сидение в Белом доме. Кто помудрей, старались помнить одно: те, эти – а кормить тебя вместо тебя все равно никто не будет. И в этом, ей-богу, было свое достоинство!
Но активисты и здесь сползали из-под притолоки, чтобы стращать друг друга – мол, коммуняки все ларьки позакрывают. Впрочем, и
Ельцин был не хорош: развел таможни, налоги – жуть брала, с какой легкостью оба стана готовы были подгонять под себя все мироздание. Мир убьет простота: ампутация ненужного однажды оставит нас без головы или без печени.
Поезд приопаздывал, и у нас пропадали билеты на химградский ежемесячный. Один вход в метро был перекрыт, в другой мешочников не пускали. Таксист заломил несусветно, но и его остановил мрачный милицейский пикет. Впереди размахивали флагами устрашающего красного цвета: нудный геморроидальный канцелярист, окунувшись в двухлетнее забвение, восстал саблезубым пенсионером. Обиженные хотели иметь по праву то, что им причиталось лишь по закону милосердия. Простые люди не бывают хорошими: если не убьют сами, то проголосуют за убийц. Ничего страшного, твердил я себе, но декорации уже разверзлись.
Подыхая рысить вьючным и упряжным верблюдом сразу (краем глаза сфотографировалась ее почти падающая, но удивительно изящная, будто с вазы, бегущая фигурка), я все же ощущал ледок под
ёкающей ложечкой – видеть пустую Москву, где всегда безостановочно валила лавина автомобилей. Последний вагон, на последнем издыхании сую билеты вместе с десятью тысячами, последний тюк вбрасываю на бегу. Потом один за другим – волк, коза и капуста, – багровый, потный, переволакиваю их по вагонам, тормозным площадкам и только тогда опускаюсь дышать. Она тоже еле дышит. В этот день наши танки били по Белому дому.
Италия начинается с сортира. Забеги-ка кой-куда, не забыла наставить меня перед вылетом моя маленькая воспитательница с проступившими сквозь бессонную бледность веснушками: чартеры для шопников устраиваются под утро, когда неудобно чистой публике.
Перед входом огляделся, не идет ли кто сзади по пустынному аэропорту, внутри тоже зыркнул вправо, влево – уединенный уголок как раз для рэкета. Защелкнулся замок – можно расслабиться.
Теперь осторожно выгля… Ловушка! Дверь не отпирается!
Лихорадочно верчу, дергаю – крепко строят, сволочи! Минуты текут, посадка объявлена, но и я еще парень хоть куда: подпрыгнул, подтянулся – никого. Щель между переборкой и потолком как раз по мне – правда, пыль там вытираю я первый.
Являюсь как раз вовремя, деловито возбужденный.
Весь мир дыра – что Неаполь, что Чебоксары: в Неаполе польта, в
Милане люди обувью хорошо закупились, в Болонье бельем…
И “боинг” – самолет как самолет, а Альпы – горы как горы, странно только, что эту дикость с рваными обрывами, пропастями и осыпями терпят в центре благоустроенной Европы. Будничное клацанье штемпселем по паспорту, аэропорт как аэропорт, только что замок исправен да туалетная бумага на месте. Автобус, холмы, сады-огороды – обычная европейская возделанность. “Смотри, все уже цветет!” – Соня обижается, что я равнодушен к жизни, но как можно восхищаться вещами, пусть даже цветами всех цветов, если они не отклик на что-то! Артрозные оливы – дело другое, их у нас нет.
Витрины как витрины, из чужеземного шика с удивительной скоростью обернувшиеся лакированной нищетой словно бы подделок под неведомо что. Бензоколонки как бензоколонки – лишь слегка лизнет по сердцу огненным языком шестилапая собака на рекламе.
