Мартин Эмис - Деньги
— Да пошел ты... Ой, да ничего себе, — сказал я. — Ну ты совсем псих, я только сейчас понял.
Он рассмеялся.
— Здорово, правда? — сказал он. — Кстати, на редкость тупая была шутка, с раздачей денег. Это же не так делается. Если уж хочешь раздавать деньги, сначала поучись.
— Слушай, до меня наконец дошло. И сколько ты хочешь, козлина? Сколько стоит сделать тебе ручкой?
— А вот и не угадал. Совсем холодно. Не нужны мне твои деньги.
— Ну и что же тебе тогда нужно?
— Твоя жизнь.
— Еще раз спасибо за подарок, — проговорил я. — Очень здорово.
— Так ты прочел уже?
— Ну, еще не до конца. — За время трансатлантического перелета я одолел девять страниц, но оставалось еще изрядно. — Я тут приболел немного. И когда мы сможем встретиться?
— Чем же ты занимаешься весь день, когда болеешь?
— Ну, в основном, просто лежу. Болею.
— У меня много свободного времени, — сказала она. — Осси опять в Лондоне.
— Здорово. Может, сегодня вечером?
— А тебе хватит времени? В смысле, книжку дочитать?.. Алло.
— Да, я здесь.
— Ну хватит, самоуничижение тебе не идет. Давай, как в школе. Устное изложение «Что я прочел за лето». Потом вопросы на понимание... Алло?
— Да, я здесь.
— Чудненько, договорились. Значит, когда дочитаешь, тогда и звони.
Подождите. Вот, гляньте-ка... Должен сказать, что в Нью-Йорке за мной повсюду следят. Это женщина. Лет ей сорок или сорок пять, толстые лодыжки, рост за шесть футов — на каблуках, на высоких каблуках. Она следит за мной сквозь черную вуаль, свисающую с черной шляпки. Волосы у нее короткие, рыжеватые и кучерявые. Подбородок низкий, упрямый и психованный.
Работает она по ночам. Я вываливаюсь из бара, и она тут как тут — сложив руки, караулит в дверном проеме на другой стороне улицы. Я начинаю движение, И она держит тот же темп, дистанцию. Затравленно озираясь, я покидаю порносалон, анонимным силуэтом ныряю в спазматическое мерцание неоновой вывески над выходом, и опять вижу ее— с бумажным фунтиком, хрустит попкорном или жареными каштанами. Иногда она подходит так близко, что я ощущаю на шее, на затылке ее горячее дыхание. Но я не оборачиваюсь. Кого-то она мне напоминает. Но никак не вспомнить, кого. Где же я ее видел, эту суку бешеную? Секундочку. Вот, глядите... Опять она.
Эти люди всегда безошибочно меня вычисляют. Абсолютно всегда. Просто вынюхивают— своим животным, собачьим чутьем. Когда обвешанная пакетами бомжиха заходит в умолкающий кафетерий и неуклонно петляет между столиками, когда бродяга поднимается с тротуара и буравит взглядом толпу — все мы понимаем, кого они ищут. Я встречаю их взгляд и ничего не могу с собой поделать. Что-то во мне чем-то отзывается на что-то в них. Что-то в них чем-то отзывается на что-то во мне. Что бы это могло быть? Это зов роликов и заехавших за них шариков. Мы безошибочно распознаем этот зов и идем на него. По-моему, кое-кто или кое-что стремительно движется ко мне прямо сейчас.
— Ну ничего себе, — сказал Феликс в вестибюле, проводя пальцем по узкому лацкану моего пиджака. — Вообще-то, его стиль мне по душе. Неделю работаешь, потом месяц отдыхаешь. Что стряслось-то?
Пробы стряслись, вот что. Утром я спустился по ступенькам «Эшбери» и чуть не лопнул от хохота, такая стояла жара. Это все шуточки нью-йоркские, это не может быть серьезно. Где-то я прочел или по телевизору услышал что-то про области космоса, где летают наши большие железные бумеранги. Там очень жарко, несколько миллионов градусов по Фаренгейту. Психопатическая жара. В Нью-Йорке в июле жара тоже психопатическая. На взбрыкивающем Бродвее все такси благим матом жалуются на жизнь, курсируя туда-сюда с грузом роботов, злых собак. Я сграбастал свой багаж и нырнул в поток.
Говорят, Нью-Йорк— это джунгли. Можно пойти еще дальше и сказать, что Нью-Йорк — это ДЖУНГЛИ!!! В тени вековых стволов, слепленных из оплывающего гудрона, злобное Лимпопо заболоченной Девятой авеню несет гневную флотилию крокодилов и драконов, тигровых акул, ревунов и шаманов. На углах стоят колдуны и охотники за головами, вудуисты в трансе — аборигены, которые в джунглях, как рыба в воде. А ночью под сенью экваториальных крон и парникового облачного покрова разносится звериный вой сирен, и вспыхивают костры, чтобы не подпустить чудищ. Будьте осторожны: на улицах полно капканов, ловчих ям. Наймите проводника. Не забудьте сыворотку от змеиных укусов, от яда— духовых стрел. Никаких шуток. Джунгли — это очень серьезно.
В своей раскаленной клетке я направлялся в район мясных рынков, на край Вест-виллидж. Здешние красно-кирпичные склады по совместительству привечают выставки подвесных туш и крысиные гнезда — манхэттенская фауна, живая или мертвая, ищет себе ровню. Еще здесь находятся самые беспредельные места зависания гомиков— «Клин клином», «Ватерклозет», «Бремя и стремя». Никто не знает, что там творится. Кроме гомиков-беспредельщиков. Даже Филдинг отвечает несколько уклончиво. Не током, так плеткой, или в рожу из брандспойта, или залповый выброс фекальных масс — не лучшее, по общему мнению, времяпрепровождение, и я даже готов согласиться. Средний завсегдатай прибывает в «Клин клином» на одном такси, а отбывает домой на двух. А следующим вечером возвращается и просит еще. Они приковываются К раковинам, млеют под унитазами. Эта братия многое должна объяснить, если хотите знать мое мнение, особенно пассивные. Простите, уважаемые, за такую дискриминацию, но надо же с чего-то начинать. Ежечасно внушать безудержную тягу смертоубийству — как-то это подозрительно. Тем временем, говорит Филдинг, мать-природа смотрит на все это и притоптывает ножкой, и цокает язычком. Вечная радетельница моногамии, она скоро нахимичит какую-нибудь новую коварную болезнь. Беспредела она не потерпит.
Я отклеился от сиденья, выбрался из машины и заплатил водителю через окошко его дверцы — лондонская привычка, вредная по нью-йоркским меркам. Старый таксист и ухом не повел.
— Нет сдачи с десятки, — объявил он.
— Чего?
— Читать умеете? — Он кивнул на пожелтевшую табличку, которая провозглашала беспомощность водителя перед лицом купюр крупнее пятерки. — Сдачи нет.
— Да этому объявлению лет, наверно, десять. Ты хоть об инфляции слышал?
— Сдачи нет.
— Да хрен с ней, со сдачей. Вы тут все прямо как дети малые. Когда же научитесь смотреть фактам в глаза?
Такси устало отъехало. Я посмотрел через улицу и увидел ряд гаражных рамп с выпотрошенными остовами грузовиков. На одном из них — перевернутом брюхом кверху, со снятыми крыльями — демонстрировали загорелые торсы трое молодых людей. Двое были раздеты до пояса, худощавые, покрытые пушком, третий же являл сплошную мозаику из драной джинсы и кожи в заклепках. Я только сейчас заметил, что вход в здание, на крыше которого Филдинг арендовал мансарду, находился прямо за ними — дверь с табличкой номера между большими черными ребрами... Широким жестом я застегнул среднюю пуговицу на своем новом костюме (беловатом, с антрацитовыми швами; с момента покупки меня неоднократно посещали сомнения — жаль, что вас тут нет, очень жаль, вы бы подсказали, идет ли он мне), засунул руки в карманы брюк и вразвалочку двинулся через улицу.
Что хочу сказать: обычно гомики ко мне не пристают. Похоже, я не их тип — до такой степени, что даже немного обидно. Проблемы такой не возникает. Даже вопроса не встает. Но, шагая по испещренному колдобинами и трещинами асфальту, я ощутил, кроме привычного, иронично-агрессивного возбуждения, кое-что еще; я почувствовал, что мой вес, массу, мясо оценивают, примечают, взвешивают— не так чтобы с явным вожделением, нет, но с абстрактным плотским интересом, ощущать который мне пока не доводилось. Однако ж. Бабоньки, откликнитесь — вам-то, наверно, такое ощущение хорошо знакомо. Я не сводил взгляда с двери; на периферии поля зрения наблюдалось какое-то шевеление, но я старался его не замечать. Я миновал рубеж.
— Чтец, — послышалось мне.
Я остановился. Прижал подбородок к груди. Вы бы прошли мимо, но я пройти мимо не могу. Я обернулся и с искренним интересом спросил:
— Как-как вы меня назвали?
— Отец, — произнес один из молодых людей. Между ног у него было что-то вроде абордажного крюка. — Большой папочка.
В голове моей теснились варианты ответа один другого удачней, но я только фыркнул, дал презрительную отмашку и продолжил движение. Даже это было неумно. Даже это было, в джунглях, неосмотрительно... Я зашел в парадную, в настолько глубокую тень, что едва не ослеп. Через секунду-другую передо мной смутно забрезжил круто уходящий вверх лестничный пролет. Я шагнул к нему и тут услышал за спиной звук шагов, предсмертный хрип несмазанных петель, звон цепей. Честное слово, я буквально взлетел по ступенькам, окрыленныйпервобытным мочегонным ужасом от имени и по поручению неприкрытого тыла... Тяжелая дверь наверху подалась лишь с пятой попытки, но я уже успел развернуться и увидел силуэты, растворяющиеся, пожимая плечами, в ярком свете, и теперь до меня доносился только смех.
