Я — твоё солнце - Павленко Мари
Я почти закончила рассказ, когда появился отец.
Он еле дышал, видимо, бежал.
— Как ты себя чувствуешь?
— Немного не в себе.
Держась ровно и с достоинством перед мадам Шмино, он с вызовом спросил:
— Что за девица осмелилась влепить пощёчину моей дочери? Она в курсе, что я могу подать в суд за избиение и нанесение телесных повреждений?
Прежде чем мадам Шмино раскрыла рот, я схватила его за локоть:
— Да, и её отец — адвокат. Так что плевать. Пойдём отсюда.
Отец тут же сдулся, и я попрощалась с мадам Шмино. Она протянула мне руку и сказала:
— Ни пуха на экзаменах. Я в вас верю.
Буду скучать по её сморщенному декольте.
Я захватила сумку и вышла на свежий воздух.
Год окончен.
— Хочешь вернуться домой?
— Да, я не прочь принять душ.
— Надо бы отвезти тебя в травмпункт. А вообще они должны были вызвать скорую.
— Да не-е-е, это же просто шишка.
— Не вижу логики.
— Злодей высказался, выплеснул всю злость — ничего страшного… Понимаешь? Если я начну блевать сегодня ночью или вдруг станет больно смотреть на свет, возможно, в черепе трещина.
Папе было совсем не смешно.
— Я шучу, папа, говорю же, всё нормально.
Мы перешли бульвар. Ворота Питомника скрипнули, и краем глаза я заметила Таню рядом с загорелым мужчиной в костюме. Наверное, её отец. Своего я тащила за собой так быстро, насколько позволяла больная голова — не хватало мне только ещё одного скандала в этой череде провалов.
Плевать на пощёчину и шишку.
Я сидела у Виктора на коленях, видела его рот наоборот.
А через три часа мы снова встретимся.
В шесть вечера я уже была готова.
И очень волновалась.
Папа спустился со мной по лестнице — он возвращался к себе.
— Есть планы на вечер? — спросила я его как бы между прочим.
— Нет, а что?
— Держи телефон под рукой на случай, если вдруг мне понадобится связаться с тобой, ладно?
— Обещаю, — ответил он самым серьёзным тоном.
Лишь бы с мамой всё было хорошо. Надеюсь, она не спятила, пока я ничего не замечала: уж очень меня пугало воскрешение «Левиафана» в нашей истории.
Элоиза ждала внизу. Увидев моего отца, она чуть не вскрикнула, но быстро взяла себя в руки и поздоровалась, хлопая ресницами.
Я объяснила ей, почему нам придётся идти медленно.
Поцеловав отца, я пожелала ему хорошего вечера и отправилась в галерею.
Мы решили пойти пешком. Я подробно описала нашу битву титана с размалёванной психичкой.
Элоиза буквально вибрировала от эмоций — хлеще, чем на финальном матче чемпионата мира. «Нет! ДА ЛАДНО?! СЕРЬЁЗНО?!» Высокий тип в плаще даже уступил нам дорогу.
— Ты не станешь подавать в суд?
— А зачем? Ты же знаешь песню Брассенса? «Если ты дурак, то это навсегда…» Я согласна с этим. По крайней мере, в отношении Тани Лувиан.
Элоиза рассмеялась, а на меня наконец-то подействовал парацетамол. Шишка пряталась за волосами.
Вечер намечался серый и душный, я вспотела. Надеюсь, макияж не потечёт бесформенными реками. Однако я радовалась, что надела лёгкое платье — да, я была в платье.
Прытким шагом — ну, насколько это было возможно — мы перешли Сену.
— Можем нанять амбалов, чтобы набили ей рожу, — предложила Элоиза.
— Ты смотришь слишком много американских фильмов про качков. Таня в прошлом. Она поступит в какую-нибудь престижную коммерческую школу, превратится из личинки овцы во взрослую овцу, пойдёт по головам, чтобы преуспеть в жизни, найдёт идеальный баланс между костюмами, каблуками, укладками и бриллиантами, а потом выйдет замуж за высокомерного педанта, который будет выдавать себя за восьмое чудо света только потому, что разбогател и разжился детишками, чьи волосы вымазаны гелем. А потом Таня умрёт, так никогда и не пожив по-настоящему. Удачи ей. Мне даже жаль её. — Ты как-то уж очень добра к этой стерве.
— Поправочка: не добра, а независима.
Элоиза молчала какое-то время. Мимо сновали туристы в шортах и соломенных шляпах, облизывая мороженое. Голуби подбирали за ними крошки, а влюблённые развешивали на мосту замки, уверенные, что их визит в столицу обязательно должен оставить след в анналах вселенной.
— Может, ты и права, — прошептала Элоиза, когда мы перешли на другой берег.
Я взглянула на неё: Элоиза осталась собой. Однако что-то в ней всё равно изменилось: она стала более вдумчивой, открытой. Взрослой.
— Как ты? — спросила я её.
— Нормально.
Она прижала мою руку к себе.
— Иногда я вспоминаю об этом. Если честно, часто. Я хочу стать лучше, постараться не разбазарить свободу, которую сама для себя выбрала.
— Ну тогда удачи, что ли.
— Я запишусь на приём к психиатру, которого посоветовала твоя мама. Прости, до сих пор не было сил признаться, — выдала она, виновато покосившись на меня.
— Насколько помню, мы не клялись говорить правду, только правду и ничего, кроме правды, — успокоила я её, справившись с нахлынувшим разочарованием.
— Ты не обиделась?
— Почти нет.
Элоиза чмокнула меня.
Мы повернули на улицу, где парадом выстроились антикварные лавки и кокетливые бутики. Впереди уже поджидали Джамаль и Виктор. Они принарядились: Виктор был в пиджаке, стоял прямо, и даже борода не могла спрятать его бледное лицо. Я изо всех сил пыталась скрыть летящую походку.
— Вы готовы? — закричал Джамаль.
Надо пользоваться моментом с Виктором, запечатлеть каждую деталь: форму его глаз, их цвет под дымчатым небом, его беспечную походку, крохотные морщинки на фалангах пальцев, отблески света в бороде, его привычку морщиться, когда хочется смеяться. Через несколько часов мы расстанемся, и ничего больше не будет как раньше.
Мы повернули на Университетскую улицу. Я уже знала, где именно находится галерея «Левиафан».
Перед ней стояла кучка людей с бокалами шампанского в руках. Они громко и развязно болтали — лучше не придумаешь.
— Классно, тут выставка — воскликнула Элоиза.
Я расслышала хрустальный голосок долговязой лианы в блестящем платье, больше похожем на ножны. Её каблуки могли бы составить конкуренцию Эйфелевой башне. Лиана болтала о ветрянке своего сына, об этих «отвратительных корочках даже на яичках, больше даже смотреть на них не могу» — верх сочувствия.
Рядом с ней какой-то тип с седыми усами махом опустошил свой бокал. У него в руках тут же оказались ещё два.
Подойдя ближе, я разглядела треугольный просвет витрины, из которого лилось изобилие красок, однако толпа внутри заслоняла от меня выставленные на обозрение произведения.
Этих картин тут не было в прошлый раз.
Витрина всё росла и росла.
Мы стояли уже совсем рядом.
В галерее «Левиафан» яблоку негде было упасть, свет изливался на тротуар, играя отблесками в украшениях гостей.
Элоиза, Джамаль и Виктор умолкли.
Спиной ко мне в красном платье — том самом прекрасном и роковом платье — стояла моя мама. Она пожимала всем руки и позировала для фотографий.
Глава двадцать девятая
Дебора узнаёт, что на самом деле упрощает жизнь
Джамаль и Виктор впихнули меня в галерею.
Нам пришлось лавировать в толпе: болтовня оглушала, бокалы звенели, разговоры перетекали один в другой — у меня голова шла кругом.
Джамаль поддел меня локтем и показал на стену слева.
Огромная картина.
Квадратная.
Я уже и сама догадалась, но правда мне казалась настолько нереальной, что я всё равно прищуривалась, проверяла.
На картине был изображён мост, собранный из десятков, сотен разных деталей: цветов, солнц, птиц, ртов, насекомых, дверей, зеркал, чайников, шкафов, велосипедов, камней, лисицы, перьев, гусеницы, тарелок, листьев, кресел, скрипок, кукол, кошек, черепов и стиральной машины.
Вырезки.
Мама сделала из них коллаж — восхитительный коллаж.
Я подошла ближе, и детали ожили: в картине скрывались тысячи тональностей, намёков, невообразимых предметов и удивительных находок.
