Наталья Иванова - Новый Белкин (сборник)
Синицын не пожалел казенного бензина и прокатил нас по заливу, показал водопад. Он поймал на блесну двух здоровых щук, и Норма, вооружившись сачком, помогала ему затаскивать их в лодку. Валерка подарил одну щуку иностранной гостье.
С воды был виден практически весь поселок, взбирающийся по склону вдоль двух маленьких ручейков. Самые новые дома стояли дальше всего от берега. Создавалось впечатление, что деревня из последних сил уползала от озера, по дороге разваливаясь на куски и теряя отмершие части – контору, пилораму, несколько сараев, какие-то цистерны, бочки, старые катера.
– Видишь, Норма, как будто после авианалета, да? Сейчас нужно изыскивать средства, выбивать в Москве деньги и строиться, закупать снаряжение, компьютеры, лошадей, лодки с моторами. Ну, ничего, справимся!
– Федеральные деньги? Какая-то программа?
– Это у вас там программы, а у нас все самим выпрашивать надо. Вот, другое дело, я хотел тебя спросить... У вас, может, легче связаться с «Гринписом» или с какими-то такими организациями, которые могли бы помочь? Как-нибудь там узнать бы, смогут они хотя бы приехать посмотреть и убедиться, что нам нужны средства.
Немка внимательно слушала азартного, красивого, крепкого мужика. Она согласно кивала головой. Потом она пошла к нему в гости, где пробовала блины и копченую рыбу.
– Сергей, – сказала она вечером и протянула мне свою записную книжку, – я обещала Валере узнать про «Green Peace» и, может, что-то другое. Мне надо его адрес.
И я написал Норме адрес.
Когда мы уплывали из Карлу на катере метеостанции, Норма стерла пальцем слезу из-под очков. Я случайно увидел, просто у меня зрение хорошее. У людей с серыми глазами, говорят, самое острое зрение. Когда мы с Синицыным как-то целый месяц шлялись по высокогорной тундре, он наблюдал за косулями в бинокль, а я так просто. Не было бинокля, но, вроде как, и не особо нужно было.
И еще у меня левый глаз ведущий, я даже стреляю с левого плеча. Вот левым глазом я и заметил, как она слезы вытирает, и, чтобы не смущать, перешел на другой борт. Женщины, конечно, все сентиментальны, даже немки, оказывается, но все-таки приятно. Такое чувство, как будто это мой личный Алтай со всеми подсохиными, костоцкими и синицыными, и я его показал ей. Так, по-дружески.
Лицо Нормы во все время этого путешествия было немного задумчивым. Увидит что-нибудь – и задумается, поговорит с кем-нибудь – взгляд опустит и затихнет ненадолго. В Аирташе на обратном пути у автобуса подвеска полетела. Водитель говорит: «Вы все стойте здесь пока, а я в заежку вернусь, может, исправлю. Если исправлю – поедем. Нет – нет».
– Я поняла. Это хорошо, что сломалось колесо. Это значит – есть автобус. Он приехал вчера из города. Значит, может быть, мы сегодня поедем на этом автобусе в город. Если бы не приехал, тогда, значит, мы точно сегодня никуда бы не поехали. Это шутка.
Мы довольно быстро добрались из Карлу до Новосибирска, купили билеты на фирменный поезд «Сибиряк», позвонили в Москву. До отхода поезда оставалось часа два.
Мы присели на рюкзаки рядом с окошком билетной кассы, и Норма пересчитала остаток денег. Два раза пересчитала, как всегда. Меня это всю дорогу нервировало, скорее даже раздражало, потому что своих денег в этой поездке у меня не было. И хоть ты десять раз подряд говори себе, что турист платит тебе деньги за свой интерес, а все равно погано, когда этот турист – женщина.
Своим бесконечным пересчетом и отметками в блокнотике она как бы напоминала о моей некредитоспособности. Поэтому я у нее ничего не просил, даже пива не просил в жаркий день. И еще она казалась мне прижимистой.
– Сколько стоит белье в поезде? – Опять пишет в блокнотик и шевелит губами. – Сколько нам нужно денег платить за метро в Москве?
Откладывает несколько купюр в бумажник, перетягивает оставшуюся пачку резинкой, встает и улыбается.
– Четыре тысячи семьсот девяносто рублей. Эти все деньги мы можем теперь купить еды или что угодно. Это фш-ш! – она взмахивает рукой, как будто хочет выбросить пачку.
Я нес рюкзаки и тяжелевшую сумку с продуктами, а Норма шла впереди по привокзальному рынку и, по-моему, даже немного дурачилась. Она держала пачку денег в руке. И мы покупали арбуз, и дыню, и персики, дорогую колбасу и конфеты, семечки, пирожки, копченых кур, сыр, деревянные ложки, журналы, печенье, какие-то старые, несъедобные пряники, самые пижонские сигареты – в общем, все, что попадало на глаза. Было очень весело. Эта бешеная, почти бесполезная трата денег как-то завораживала. Все равно ведь все попутчикам скормим. И я не выдержал.
– Норма, а может быть, раз так, то купим еще по бутылочке пива в поезд?
Она отрицательно покачала головой.
– Нет, мы будем покупать вот такой, – ее руки нарисовали в воздухе прямоугольник.
– Ящик?
– Да. В России хорошее пиво.
* * *Когда по улице проходил трамвай, то в серванте начинали позванивать хрустальные пыльные рюмки. Днем этого не замечалось, а вот ночью было слышно отчетливо. Рюмки слышно, а самого трамвая не слышно.
Пути как раз огибали дом тещи, где мы с женой жили тогда. Аленка не могла ужиться с моей матерью, двум хозяйкам трудновато ужиться на одной кухне, тут уж ничего не попишешь. А со своей матерью Аленка составляла одно органическое целое. Ну, может, не совсем целое, она скорее была чем-то отпочковавшимся от родительницы по образу и подобию. Мы жили у тещи, и по вечерам я слушал дребезжание хрусталя в старом серванте.
Тихие звоночки. И какие страшные! Поневоле делается жутковато, когда ты остаешься вечером один-одинешенек в кухне, и сама кухня уже становится призрачной из-за сигаретного дыма под потолком. И в эту твою прокуренную кухню пытаются достучаться. Каждый вечер.
Когда отец умер и лежал в гробу на кладбище, я взял его за широкую твердую руку и про себя обещал, что все у меня будет хорошо. Хотелось его успокоить как-то на похоронах, вот я и обещал. А теперь надо было что-то делать, чтобы все стало так, как я хотел тогда, и я каждый вечер думал об этом.
Два раза я брал скотч и выходил к метро, где стояли коммерческие киоски. На третий по счету от дома я клеил маленькую записку с угрозами. Приклеивал к висячему замку. В этом киоске мне однажды продали поддельную «Алазанскую долину». В общем-то, я сам виноват, – зачем покупать вино, закрытое пивной крышкой. В записке я предлагал хозяевам дать мне немного денег в обмен на то, что я не буду пытаться сжечь их ларек. Я не совсем четко представлял себе процесс передачи денег, – я часто воображал себе крепкого уверенного человека, ждущего меня в условленном месте и держащего руки в карманах, брать деньги у него опасно. Я и так знал, что меня поймают. Тоскливо знал, и поэтому выходить в холодную ночь со скотчем в кармане совсем не хотелось. Меня могли увидеть еще в момент наклейки бумажки на замок. А куртка была только одна, по ней могли потом узнать.
Но необходимо было что-то делать, и другого выхода я не ощущал из своей кухни. В кухне я делал домашние задания по китайскому языку. Каждый вечер. Я оставлял их на вечер, чтобы дождаться, когда уснет теща, и еще чтобы иметь возможность не ложиться с женой в постель одновременно. Я не любил ложиться с Аленой вместе, – нужно раздеваться, стаскивать пожелтевшие джинсы, нести их к стулу, класть на стул и шагать в трусах обратно к кровати. А ноги у меня худые. Восьмой этаж, и за окном нет фонарей, но небо всегда светлое. Может, и не видно, но я слишком не любил себя. Нужно только сто тысяч – и все было бы по-другому.
Я прекрасно помню вид с балкона той квартиры. Осенью или весной, когда воздух холодный и лучше ощущается простор. Я, кажется, помню все ночные огни, все дорожки на речной воде. Вообще, хорошее всегда крепче держится в памяти, чем плохое, и я рад такому свойству памяти. Это помогает быть благодарным.
Эти колеблющиеся огоньки были тем хорошим, что я лучше всего запомнил. Я часто стоял на балконе и глядел через крыши с вибриссами антенн, через реку, через кремлевскую стену на самые дальние огоньки. Самые хорошие дальние огни бывают, когда идешь ночью по железной дороге, и когда ты проголодался и хочется пить, и после долгого ожидания видишь синие огни на путях, обозначающие станцию, и белые огни уже станционных фонарей. И воздух, конечно, обязательно должен быть холодным, – в нем эти одинокие фонари светят сильнее.
А еще я однажды утром стоял на этом балконе и слушал стрельбу.
Я люблю оружие. Мне нравится винтовка, так же, как нравится скрипка, яхта и прочие предметы, имеющие форму, доведенную до предельного совершенства. Уметь держать в руках хорошую винтовку – это много для мужчины. Просто держать в руках, так естественно, как женщины держат детей. И винтовка обязательно должна быть своя, личная. Имея винтовку, мужчина не пойдет со скотчем в кармане вешать записки на замок коммерческого киоска. Я говорю не о вооруженном грабеже, а о той ответственности за свои действия и о чувстве достоинства, которые появляются у мужчины, если он держит в руках винтовку. На уроках военной подготовки в школе нам давали подержать только автоматы, да и то с просверленным стволом – оскопленное оружие.
