Джон Фаулз - Коллекционер

В последние дни чувствую, что утратила веру. Странное ощущение, будто стала чище, мысли прояснились, ушла слепота. Все-таки верю в некоего Бога. Но Он такой недосягаемый, холодный, расчетливый. Понимаю: нужно нам всем жить так, будто Бога нет. Молитвы, поклонение, песнопения — все это бесполезная ерунда.

Пытаюсь объяснить, почему отказываюсь от собственных принципов (от несовершения насилия). Я не отказываюсь. Только вижу — иногда приходится их нарушать, просто чтобы выжить. Бессмысленно доверяться везению, Провидению или верить, что Бог будет к тебе милостив. Нужно действовать самой, бороться за свою жизнь.

В небесах — пусто. Чистые, прекрасные, но совершенно пустые небеса.

Нельзя же представить себе, чтобы архитекторы и строители жили во всех тех домах, которые они создали. Это было бы невозможно. Все это настолько очевидно, как я раньше не догадалась! Бог должен быть, но Он не может знать о нас ничего.

Целый день вела себя с ним отвратительно. Он несколько раз пытался заговорить, но я заставляла его замолчать. Не хочу ли я, чтобы он принес мне что-нибудь? — Ничего не хочу. Я — пленница. Если дадите мне есть, буду есть, чтобы не умереть с голоду. Отныне наши отношения — отношения заключенного и тюремщика, и не более того. Теперь оставьте меня в покое.

К счастью, у меня здесь много книг. Он постоянно приносит еду и сигареты. Если не принесет — просить не стану. Это все, что мне нужно.

Он — нелюдь, пустое пространство, заключенное в человеческую оболочку.

Скоро он пожалеет, что вообще когда-то обратил на меня внимание. Сегодня принес на обед бобы. Я читала, сидя на кровати. Он постоял и направился к двери. Я подскочила к столу, схватила тарелку и швырнула в него. Терпеть не могу бобы, и он прекрасно это знает. Просто ему было лень. Я вовсе не рассердилась. Только сделала вид. Он стоял потупившись, всегда свежую рубашку и безупречно отглаженный пиджак украшали кусочки еды и противный красный соус. Я крикнула, не желаю обедать! И повернулась спиной.

Весь день питалась шоколадом. К. не появился до ужина. Принес икру, осетрину, жареного цыпленка (он покупает их где-то в готовом виде) — мои любимые блюда и еще множество вкусностей, которые я люблю, подлый хитрец. Подлость не в том, что он их покупает, а в том, что я не могу не чувствовать благодарности за это (конечно, я не сказала ему, что благодарна, но больше не была с ним резка). Кроме того, он приносит все это с таким покорным видом, с таким умоляющим выражением лица («пожалуйста, не стоит благодарности, я этого совершенно не заслуживаю»). Когда он накрывал на стол к ужину, я чуть не фыркнула от смеха. Ужасно. Захотелось броситься навзничь на кровать и кричать. Он остается верен себе. А я — взаперти, и выхода нет.

Здесь в подвале мои решения меняются с невероятной быстротой. В некий момент я полна решимости поступить именно так, а не иначе. Через час — поступаю именно иначе, а не так.

Бесполезно. Я не умею ненавидеть. Такое впечатление, что во мне ежедневно вырабатывается определенное количество доброты и благожелательности и им нужен выход. Если я их удерживаю в себе, они силком вырываются наружу.

Я вовсе не была мила с ним. Не хочу и не буду. Но приходится бороться с собой, чтобы не вести себя нормально (не говорить «спасибо, все было очень вкусно»). Я так ничего и не сказала. Когда он спросил: «Вам больше ничего не нужно?» (словно дворецкий), я ответила: «Нет. Вы можете быть свободны». И отвернулась. Если бы он видел мое лицо, с ним мог случиться удар: я улыбалась. А когда он закрыл дверь, я не могла удержаться от смеха. Ничего не могла с собой поделать. Истерика.

Последние дни занимаюсь бог знает чем. Подолгу смотрю на себя в зеркало. Иногда кажусь себе нереальной, словно передо мной вовсе не мое отражение. Приходится отводить взгляд. Разглядываю свое лицо, глаза. Пытаюсь разобраться, о чем они говорят. Что я такое. Почему — здесь.

Я так одинока. Мне нужно иногда хоть бросить взгляд на лицо мыслящего человека.

Надеюсь, всякий, кто посидел, как я, взаперти, меня поймет. Начинаешь осознавать себя, свое существование, как никогда раньше. В обычной жизни так много себя отдаешь другим, столь многое в себе подавляешь. Рассматриваю свое лицо, слежу за мимикой, словно гляжу на кого-то другого. Пытаюсь сама себя переглядеть (как в гляделки).

Общаюсь с собой.

Иногда чувствую себя какой-то зачарованной, приходится показывать себе язык и строить гримасы, чтобы выбраться из этого состояния.

Сижу здесь, под землей, в абсолютной тишине, в компании с собственным отражением, и словно погружаюсь в таинственное небытие.

В транс.

Глубокая ночь. Не могу спать.

Ненавижу себя.

Чуть не стала убийцей.

Никогда не смогу быть прежней.

Трудно писать. Связаны руки. Еле содрала кляп.

Все началось за обедом. Поняла, что придется пересиливать себя, чтобы не обращаться с ним по-хорошему. Чувствовала — мне необходимо с кем-то говорить. Хотя бы с ним. Все-таки — человеческое существо. Когда после обеда он ушел — чуть не позвала его обратно. То, что я теперь чувствовала, разительно отличалось от того, что я решила чувствовать два дня назад. Так что я приняла новое решение. Здесь, внизу, я никогда не смогу его ударить. Все время слежу за ним (с этой точки зрения) — он никогда не поворачивается ко мне спиной. Кроме того — нечем. Так что я подумала — надо как-то попасть наверх и что-нибудь отыскать, какое-то орудие. Кое-что придумала.

Боялась, что иначе, как всегда, попаду в собственную ловушку: начну его жалеть.

Так что за ужином была с ним чуть-чуть подобрее и сказала, что мне нужно принять ванну (что вполне соответствовало действительности). Он ушел, вернулся, и мы пошли наверх. И там, словно знамение, словно специально для меня, лежал небольшой топор. На подоконнике, рядом со входом в кухню. Видимо, К. рубил дрова у крыльца и забыл убрать топор. Я же теперь всегда внизу, наверху не бываю.

Мы вошли в дом слишком быстро, я ничего не успела сделать.

Но лежа в ванне, я обдумывала, как быть. Решила: это необходимо. Нужно схватить топор и ударить. Тупым концом. Оглушить. Ни малейшего представления, куда лучше всего ударить или с какой силой, у меня не было.

Потом попросила сразу отвести меня обратно. Когда мы выходили в кухонную дверь, я уронила свои купальные вещички, тальк и прочее, и встала в сторону, ближе к окну, будто бы взглянуть, куда они покатились. А он наклонился — как я того и хотела — и принялся подбирать их с земли. Я нисколько не волновалась, взяла топор очень осторожно, даже не поцарапалась, и нацелилась тупым концом. И тут… Будто очнулась от скверного сна. Я должна была его ударить — и не могла, и все-таки должна была ударить.

Он стал выпрямляться (все это произошло в одно мгновенье), и тут я его ударила. Но он повернулся, и удар пришелся сбоку. Или был недостаточно сильным. Словом, ударила я уже в совершенной панике. Запаниковала буквально в последний момент. К. упал на бок, но я знала, он не оглушен — он так и не выпустил меня, крепко держал, и я поняла, что, если я его не убью, он убьет меня. Ударила снова, но он закрыл голову рукой и тут же ударил меня ногами, и я упала.

Это было невыразимо страшно. Мы оба извивались на земле, тяжело дыша. Словно звери. И вдруг я увидела, как это все — ну, не знаю — недостойно, что ли, некрасиво. Как валяющаяся на земле статуя. Как тучная женщина, неловко встающая с травы.

Мы поднялись, он грубо протолкнул меня в дверь, ни на минуту не отпуская. И все. У меня было странное ощущение, что он чувствует то же самое: отвращение.

Я подумала: может быть, кто-то слышал? Хоть я и не могла крикнуть (из-за кляпа). Но было очень ветрено. Мокро и холодно. Вряд ли кто-нибудь мог гулять в такую погоду.

Легла в постель. Плакать перестала довольно быстро. Долго лежала в темноте и думала.

Мне очень стыдно. Так уронить себя.

Много думаю. Пришла к целому ряду решений.

Насилие, применение силы — это дурно. Если я прибегаю к насилию, я опускаюсь до его уровня. Это означает, что я больше не верю в силу разума, сострадания и человечности. Что я способна помогать несчастным только потому, что это тешит мое тщеславие, вовсе не из истинного сострадания. Вспоминала Ледимонт и девочек, которых там опекала. Сэлли Мэрджисон, например. Опекала ее, просто чтобы доказать сестрам-воспитательницам, что я умнее их. Что Сэлли для меня сделает то, чего для них не сделает никогда. Разумеется, помогала Дональду и Пирсу (Пирса тоже опекала до некоторой степени). Но они оба — весьма привлекательные молодые люди. Наверняка были и есть сотни других, нуждающихся в помощи, в сострадании и сочувствии гораздо больше, чем эти двое. Тем не менее большинство девчонок прямо из рук рвали бы возможность поопекать именно их.