Энн Ветемаа - Лист Мёбиуса
— Ну например, Франса? — будто с ножом к горлу пристал Пент.
Лембит отломил маленький кусочек пирожного, отведал и, переведя взгляд на Стеллу, произнес тихо, но суггестивно, как бы с внушением:
— Они вам прекрасно удались, Стелла. Я не знал, что при всем разнообразии увлечений у вас еще хватает времени и любви к кухне. — Химик удивился тому, что они на «вы». И с не меньшим удивлением заметил, как Стелла, выслушав комплимент, залилась краской. Затем Лембит повернулся к Пенту:
— Да, Франс… Видите ли, он и еще аббат, кажется, Куаньяр… глубоко понимают людей с их грехами, но при этом для них нет ничего святого… И можете ли вы сказать, как они нас собственно… — Он запнулся, подыскивая нужное слово, но Стелла его опередила:
— … окрыляют?
— Именно! Благодарю вас, Стелла! Да, я по крайности не понимаю, к чему они нас призывают, чем воодушевляют. И вообще мне кажется, значение Франса преувеличили. Сейчас его звезда померкла… — Он все-таки не сказал «к счастью, померкла».
— Ну, в конце концов и Солнце померкнет, — смущенно возразил Пент. Больше всего его задевала менторская самоуверенность полуальбиноса, его спокойная внутренняя уверенность в том, что он всегда и непременно прав.
— Анатоль Франс не Солнце, — улыбнулся Лембит. — Разве что Луна. Он сам не светит. Франс черпает свои темы из архивов и из книг, а не из жизни. — Он снова отломил кусочек пирожного и с довольным видом принялся жевать мелкими белыми беспорочными зубками. Стелла следила за ним, затаив дыхание.
— А Томас Манн? Какого вы о нем мнения? — Признаться, химик хотел спросить, излучает ли он, Лембит Нооркууск, собственный свет, но это привело бы к нежелательной язвительности. Кстати, как ни странно, какой-то свет от Лембита все-таки исходил.
— Примерно та же характеристика, — прозвучало в ответ. — Да, он виртуоз, этого не отнимешь, но его подлинную ценность, по-моему, умаляют пессимизм и материализм… Он улыбнулся. — Материализм не совсем подходящее слово, мы употребляем его сейчас в ином смысле, но надеюсь, вы сами понимаете, что я имею в виду…
— По всей вероятности, отсутствие идеалов и то, что он не задается так называемой благородной целью, — пробормотал Пент и почувствовал, что и вправду начинает раздражаться.
— Да. Именно так. Литература должна звать нас вперед. В этом я вижу ее миссию!
— А я одну из ее миссий. Вы наверняка пребываете в ожидании позитивного героя и прежде всего требуете воплощения рабочего человека?
— Я тоже рабочий человек, — провозгласил Лембит Великий и добавил, что вправду ждет от литературы пламенного позитивного героя. — А вы? — спросил он весьма требовательно.
Пент немного подумал и ответил, что рабочий человек в процессе производства встречается в нашей литературе крайне редко. Однако счел нужным подчеркнуть, что вопрос о рабочем человеке для него не главный. Почему именно? Дело в том, что он, надо полагать, довольно хорошо знает рабочих, поскольку сам является инженером, и ой, какие же они разные! Он также хорошо знает нашу программу и верит в ее осуществление. Поэтому не осмеливается ждать в этой области какого-то чуда от художественной литературы.
Пент тоже пытался говорить очень тихо и бесстрастно, но у него явно не получалось так хорошо, как у жаждавшего позитивности Лембита Великого.
— Видите ли, я самый обыкновенный читатель… — продолжал он, стараясь не выходить из себя.
— Все мы такие, — вставил Лембит.
— Вы, кажется, не такой. Но дайте мне, пожалуйста, договорить.
— Говорите на здоровье, — снова прервал его Лембит.
И тут Пент осмелился предположить, что самый обыкновенный читатель, не политик и не агитатор, никогда особенно не любил призывов к идеалам архипозитивных героев. Рядовой читатель и даже, как ни странно, историки литературы, вообще-то люди намного более сведущие, искали в литературе нечто иное. Возьмем, например, Пушкина, мировую величину, гениального поэта, чуть ли не обожествляемого русскими — он бывал на ежегодных Пушкинских празднествах, собирающих массу народа. Н-да. Главным его трудом считают «Евгения Онегина», так ведь герой (на эстонский лад можно сказать Эуген) слоняется по будуарам и не проявляет особого интереса к положению крестьянского сына Ивана… И разве можно считать позитивным героем того офицера, которого Лермонтов сам называет «героем нашего времени»? А что вы думаете о Раскольникове Достоевского? О Свидригайлове? Правда, у писателя есть близкий к идеалу образ — главный герой романа, которому он дал название «Идиот». Гениальный почвенник Достоевский, воздадим ему должное, упорно искал идеал и мучительно исследовал русскую душу. И он забрел в потрясающие, поразительные апокалиптические дебри превратного христианства и панславизма…
Пент едва перевел дух. Как Лембит, так и Стелла слушали его с напряженным вниманием, но так, как присяжные заседатели слушают обвиняемого.
— Честное слово, я не знаток литературы, — продолжал Пент, — хотя читал послание Пушкина «К Чаадаеву», «Жалобы турка» Лермонтова и так далее, но ведь только с этими стихотворениями авторы не вошли бы в историю литературы. Это прекрасные стихи, они выражают гражданские чувства, неприязнь к царизму и являются естественным откликом человека на несправедливость, но неповторимыми, единственными в своем роде их не назовешь. Они даже в некотором смысле тривиальные, само собой разумеющиеся. Некрасов, кажется, сказал — поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан…
— Весьма верный взгляд!
— Только эти стихи гражданская, плакатная сторона литературы, значение которой у меня нет ни малейшего желания отвергать, потому что…
— … этого нельзя сделать!
— Но определяющими их все-таки не назовешь!
Пент глотнул из чашки, дабы промочить горло — кофе был горький и крепкий, — и с брезгливым сочувствием взглянул на малиновую бурду, которой вынужден был довольствоваться бедный Лембит то ли из-за слабого здоровья, то ли кто-его-знает из каких соображений.
— А Томас Манн… чтобы перейти ко всемирной литературе. Его Ганс Касторп и Нафта и тот Сеттембрини, которого так забавно высмеивают именно за его поиски идеалов (Пент мог бы привести к общему знаменателю образ мыслей того и другого, Сеттембрини и Лембита, но это было бы слишком жестоко, а может быть, и неточно), эти герои «Волшебной горы» мало способствуют решению самых жгучих и насущных задач, стоящих перед рабочим классом, не так ли? На первый взгляд это действительно так. Особенно если подходить упрощенно; однако Адольф Гитлер сразу понял, с кем имеет дело, и Томасу Манну пришлось эмигрировать. Что я хочу сказать? Только то, что позитивная программа не должна быть открытой, примитивной, вернее, ей просто нельзя быть такой, а герои могут быть какими угодно, только не позитивными…
Пент чувствовал, что его пыл при изложении простых истин несколько комичен, что он, как и синьор Сеттембрини, слишком увлекается и надо бы вновь умерить свой тон. Но полностью это не удалось. Именно потому не удалось, что теперь на него смотрели, как на больного, которому ставят диагноз.
— В мировой литературе вообще чертовски мало чистых, абсолютно позитивных героев. Разве Кола Брюньон, хотя он не дотягивает до вполне стерильной позитивной мерки из-за пристрастия к вину и женщинам. Ну, есть еще, конечно, Павел Корчагин. Может быть, я согрешу, если скажу, что Николай Островский просто должен был создать такого героя — он и сам в нем нуждался! Учитывая его ситуацию. Вообще же положительный герой крепко смахивает на гомункулуса и, по-моему, сильно попахивает лабораторией… Между прочим, у меня тоже есть лауреаты Сталинской премии. Вон там… — химик ткнул рукой в самый темный угол комнаты. — Я не думаю, чтобы они вам понравились, хотя их герои целиком и полностью устремлены к цели… Да, недавно я прочитал один опус — название не существенно. Роман буквально болезненно благородный. Мне даже пришло на память одно невротическое явление, кажется, боязнь микробов, или бактериофобия, при которой дверные ручки протирают эфиром. И в то же время книга в своем роде совершенство, а всё совершенное весьма просто перевести в новую систему координат. Умножить на минус единицу, конечно, образно говоря.
Они смотрели на Пента очень озабоченно. Но это только его порадовало.
— Вы пробовали когда-нибудь переиначивать Черни? — спросил Пент.
Лембит кашлянул. Стелла тоже кашлянула.
— А-а, ну конечно нет… — засмеялся Пент, вполне возможно, что тоже несколько болезненно. — Вас ведь больше влечет народная музыка. Мне тоже нравится «Рига в Тарга»…
— Пент! — воскликнула Стелла уже с отчаянием.
— Сейчас, сейчас… — Химик-бумагоделатель с бумагами химика решил их напугать как следует. — Знаете, добавив всего лишь три фразы, можно вдохнуть в роман новую струю.
