Камилл Бурникель - Темп
Он уже отъехал около двух километров в сторону Веве, когда вспомнил, что у него при себе нет ни денег, ни документов на машину. Вернувшись в отель, он узнал, что ему звонили из Лондона и перезвонят в четыре часа. Срочное дело. Звонок от Дории посреди бела дня, ибо они находились в одном часовом поясе, был чем-то совершенно необычным и непонятным. Дни Дории были расписаны по минутам, распределяясь между съемками, интервью, дискуссиями с продюсерами, и лишь в ночные часы у нее находилось свободное время, чтобы поболтать по телефону. Чего она от него хочет? Что могло с ней приключиться? — Недоброжелательная статья о фильме, поставившая все под вопрос? Несчастный случай?.. У нее хватало эгоизма, всяких претензий, но на этот раз она говорила правду: он чувствовал, что сейчас она многим рискует и играет опасную партию, которая, если все кончится плохо, способна выбить ее из колеи окончательно. Она слишком долго показывала публике на экране свои ляжки, чтобы пользоваться большим доверием на новой ступени своей карьеры.
Поэтому он взял на себя инициативу и позвонил в лондонский «Ласнер» сам; ему сказали, что г-жа Робертсон вышла. Что-нибудь передать?
Времени, чтобы куда-то поехать, у него уже не оставалось. Он испытывал раздражение, — потому что она разбивала ему весь день, — но также и беспокойство. Дория, будучи не в состоянии отказаться от каблуков-шпилек, всегда не в меру высоких, ежеминутно подвергалась риску или упасть, или сломать себе лодыжку. У нее были хрупкие кости, и эта хрупкость составляла часть ее индивидуальности, как на экране, так и в жизни. Она ужасно надоедала ему со своими историями, но если день-два, а то и неделю она не подавала признаков жизни, он начинал нервничать.
Что бы она ни собиралась ему сказать, на этот раз объяснение между ними было необходимо; он хотел быть уверенным, что она не явится сюда через двое суток в сопровождении своего итальянца. Араму в конце концов удалось связать имя последнего с несколькими отвратительными сверхдорогими библейскими, фараоновскими, наполеоновскими фильмами-эпопеями, где обычно присутствует какая-нибудь великая фигура человеческой истории, начиная от Моисея и кончая Карлом Марксом. И он отнюдь не жаждал принимать эстафету в этом длинном забеге, начавшемся аж во времена питекантропа и продолженном в эпоху Homo Sapiens. Как только его соединят с Дорией, он скажет ей, чтобы она про этот маскарад больше не заикалась.
Арам снова спустился вниз, предупредив, что будет находиться поблизости. На первом этаже сквозь застекленную дверь бывшего зимнего сада он заметил целое сборище персон при галстуках, заседающих вокруг огромного зеленого стола. Большая люстра освещала на этот раз сухие либо полные лица генеральных директоров и технократов, причем их семинар в этом сельском рококо выглядел несколько пародийно. Посидев немного в курительной комнате и полистав там газеты и журналы, он опять поднялся к себе и лег на диван. В назначенный час раздался звонок.
— Это ты, Арамчик?
— Ты откуда звонишь?
— Не знаю… это не имеет никакого значения… почему ты спрашиваешь? Из одного места, куда меня привезли. Послушай, Арам, нам с тобой обязательно надо серьезно поговорить.
— А что, подождать с этим до вечера было нельзя?
— Нет, до вечера я ждать не могла. Кстати, ночью ты мог бы быть немного полюбезнее, немного поласковее. Совсем меня не поздравил, ни слова о том, что рад за меня. Ничего! Это нехорошо.
— Я спал, когда ты позвонила… а к тому же вокруг тебя было так шумно.
— Все же ты мог бы сделать над собой усилие… хотя бы ради Уго… сказать ему что-нибудь приятное… ты же ведь с ним разговаривал… Он хотел слышать твой голос… немедленно… Ладно, вы еще встретитесь, поговорите, привыкнете друг к другу и все согласуете. Это, я тебе скажу, типаж. Просто потрясающее зрелище видеть, как он функционирует. Великий среди великих! Ты будешь от него в восторге. У него все уже в голове. С начала и до конца фильма.
— И ты звонишь мне посреди дня, только чтобы сказать, что этот тип гениален?..
— А что, это ломает твои планы?
— Именно. Представь себе, здесь светит солнце и я хочу выйти на улицу. Я сижу взаперти уже три дня.
— Вот как, а тут, наоборот, дождь. Тогда ты представь себе, что и в Монтрё тоже идет дождь, и послушай меня, это очень важно. Сядь поудобнее. Слушай внимательно: я решила оставить Хасена. Слышишь, что я говорю? Я решила оставить Хасена, и мы поженимся, ты и я. Дория Изадора Робертсон и Арам Мансур, кинозвезда, ставшая режиссером, и шахматный экс-чемпион. Представляешь себе, какой подымется шум… Представляешь себе, какими будут заголовки!
— В рекламном объявлении о фильме, — сказал Арам, который не мог поверить, что она говорила серьезно. А она уже не могла остановиться. Что это она, пьяна, чокнулась — нести такую околесицу?
— Как ты догадался? — спросила она, увлекаемая этой катящейся лавиной. — Ты ни за что не угадаешь, кому пришла эта идея?
— Ну как же, этому пакостному итальянцу.
— Пакостный или нет, но тип он гениальный. Ты и я вместе, мы оба в одной картине, по всему миру, ты представляешь себе, какой фурор!.. Тебя что, не впечатляет?
— Насколько мне известно, — сказал он, — ты уже замужем, а к тому же если принять во внимание, сколько этот Хасен на тебя поставил, то так просто тебе от него уйти не удастся. Во всяком случае, не в такой момент, когда, как ты говоришь, у твоего фильма бешеный успех.
Однако он тут же услышал ее громкий смех, предвещающий катастрофические откровения.
— Бедный мой, котик, мой обожаемый зайчик, значит, ты беспокоишься и мучаешься только из-за этого?.. Предложи я тебе это всего десять лет назад, скажи я тебе: давай поженимся, тебе бы показалось, что перед тобой открылись двери на небо. Только тогда мне нужно было делать карьеру, строить свою жизнь.
— Тебе нужен был Хасен.
— В этой профессии никому не удается пробиться, если нет какой-то опоры. Но я не сказала тебе о главном. Никто этого не знает. Мы никогда об этом не говорили. Я, может быть, даже просто об этом забыла: настолько это не имело значения. Мы с Хасеном никогда не были женаты. Ну в самом деле, неужели мне когда-нибудь могла прийти в голову мысль выйти замуж за кого-то вроде него? Ты ведь его знаешь!
— Я убедился и знаю, что человек он очень хороший. Так, значит, вы с ним никогда не были мужем и женой!
— Мы не могли быть таковыми в любом случае!
— Ты могла бы мне сказать об этом раньше.
— А что бы между нами от этого изменилось?.. Разве ты сам мне все всегда рассказывал?
— Так вот послушай: у меня нет ни малейшего намерения предоставлять твоему Карминати право изображать меня в кино. А кроме того, я вовсе не жажду, чтобы ты примчалась сюда сейчас. Мне тоже нужно будет тебе кое-что сказать. И очень скоро.
— Все, что ты можешь мне сказать, ничего не изменит. Послушай, Арам, давай постараемся трезво взглянуть на вещи. Ты же знаешь, что вначале у нас ни в чем и никогда не бывает согласия и что по ходу все устраивается. Уже столько времени… Ты любишь переезжать, а я этого терпеть не могу. Ты любишь оставаться незамеченным, а я люблю, чтобы люди меня узнавали, чтобы знали, что я существую. Всю жизнь мы из-за этого грыземся. А тем не менее вот уже сколько лет все это между нами продолжается. И этому ничего не угрожает. Одной ссорой больше… А в общем, ведь все остается по-прежнему… Арам, ты помнишь эти облезлые лужайки на Вашингтон-сквер и часы, что мы провели там сидя под деревьями вместе со всеми теми парнями и девицами в пестрых лохмотьях?.. А как ты приходил каждый вечер посмотреть, как я дергаюсь на сцене среди всех этих голых типов, всех этих стриптизок с запудренными мукой задницами… Тогда мы еще не были знакомы; ты не осмеливался со мной заговорить; ты был робок, не имел ни гроша, весь в себе… Кажется, нас сейчас прервут. Значит, договорились. Я приезжаю, буду у тебя в субботу, самое позднее, утром в воскресенье. Целую.
На одно мгновение голос вернулся еще раз. Голос, который, очевидно, он больше уже не услышит:
— Ты ведь, кажется, любишь Гштад, почему бы нам не пожениться в Гштаде?
Группа возвратилась, когда было уже около шести часов. Однако прежде, чем он смог к ней подойти, ему пришлось присутствовать при сцене прощания, обмена любезностями и благодарностями между Ретной и этими неизвестными, — двенадцать человек, у него было время их сосчитать, которым она должна была скрасить пребывание здесь и сделать его приятным. Они улетали в другом направлении, и носильщики уже забирали один за другим их чемоданы, выстроенные в ряд, с наклеенной знаменитой этикеткой, на которой синим на золоте выделялись голова сокола и инициалы отеля. Поскольку прощание грозило затянуться, Ретна, сказав, что ей самой завтра рано утром лететь в Афины, извинилась за то, что не может больше задерживаться, и пожелала им всем счастливого продолжения путешествия.
