Леонид Гартунг - Зори не гаснут
Нет, не напрасно. Почему-то мне было хорошо от его слов и от того тона, которым он говорил со мной. Было в нем что-то, чего я не знал в жизни, — сдержанная отцовская ласка, и от этого было тоскливо и радостно.
Он несколько придвинулся ко мне, отстраняя стакан.
— Любовь — это далеко не все в жизни, и у вас не все. Вы это сами знаете. У вас к научной работе склонность. Так верьте себе и стремитесь. Самое страшное — веру в себя потерять. Тогда уж человек действительно ни на что не годен. Без веры я бы, например, давно погиб. Было время в жизни моей такое гиблое. Помню, после ранения вышел из госпиталя. Сам на костылях, дома нет, семьи нет, город чужой. На всем свете никого родного, и жить, верите, нисколько не хочется. Уснул бы и не просыпался… Да, были такие мысли. Пришел я в райком партии. Секретарь спрашивает: «Куда тебя направить?». «А мне, — отвечаю, — все равно». Тут он взялся за меня. «Это почему же, — спрашивает, — все равно?» — «Выдохся, — говорю. — Если б мог автомат в руки взять, пошел бы хоть в огонь, хоть в воду. А так куда я гожусь?» «Товарищи есть у тебя?» — допытывается. «Воюют они». — «Мать?» — «Умерла». — «Жена? Дети?» — «Убили их». — «Расскажи, как жил». Не хотелось мне. Тяжело было прошлое ворошить. Скомкал все, но все же рассказал. Отец и мать были расстреляны белыми, еще в гражданскую. Мальчонкой в детдом попал. Затем работал на заводе, учился на рабфаке. За два года до войны поступил в автодорожный институт. С женой у нас план был: сперва я выучусь, затем парнишка подрастет, она учиться будет. Но тут война. Ушел я и больше их не видел… Рассказал, как под Харьковом танк наш подбили, и как Оксана меня в соломе раненого прятала. Как потом к партизанам ушел. И опять тяжелое ранение. На самолете на Большую землю вывезли…
Секретарь слушал внимательно. «Да, солоно тебе, — говорит, — досталось. Но что ж поделаешь. Такое свалилось на плечи не одному тебе. Миллионы людей война опалила, искалечила. Надо в руки себя взять. Борьба-то ведь не кончена». Сидел он против меня седой, в старом лоснящемся кителе. Пустой рукав под ремень засунут. Посмотрел я на него и подумал: «Может быть, у тебя, брат, еще хуже моего на душе, а ты не хнычешь».
Обозлился я на себя: «Неужели, думаю, тот снаряд немецкий, которым меня искалечило, все до дна из меня вытряхнул?». Сжал зубы покрепче. «Нет, думаю, не сдамся». Говорю: «Давайте туда, где у вас туго». Дали мне работу на военном заводе, поселился в общежитии. Сидя на табурете работал. С людьми новыми познакомился, в дело стал вникать, дали партийное поручение. Отмякла душа. Главное, почувствовал, что опять в строю, что человек я, а не лом, которому на свалку.
Взял себя в руки, работаю, как черт, а все где-то внутри холодно. К тому времени война кончилась, и думаю: «А что если написать Оксане? Может, уцелела во всех невзгодах»? Написал просто: жив, мол, здоров, добро твое помню. Один я теперь. Если жива, напиши. Вот в таком смысле. Через месяц получаю ответ. Оказалось, у нее жизнь тоже тяжело сложилась. Мобилизовали ее немцы, в Германию увезли. Там два года у помещика работала. Брюквой кормили ее, спала в сарае, на соломе, как скотина. Норму задавали. Не выполнишь — кнутом. Наши как раз вовремя пришли. Еще б немного — конец ей. Вернулась, работает в колхозе. Письмо товарищеское, славное такое, подробное. В гости зовет. Переписки у нас регулярной не получилось, но к Новому году всегда поздравления, телеграммы. Так же и по другим праздникам. И то сладко. Тут несколько лет у нее так получалось, что увидеться мы никак не могли. Не до того ей было. Отец и мать ее в оккупации погибли. На ее руках остались братья и сестры. Их надо было на ноги поставить. Затем училась в техникуме. Окончила. Я ее поздравил и пишу, что теперь и замуж можно. Она ответила, что человека по душе нет, что был один, да теперь он далеко. Так пишет, что можно понять, что я ей не безразличен, что меня она не забыла, и еще многое между строчек мелькает, но я себя обнадеживать боялся. Очень захотелось мне ее увидеть. Написал: «Приезжай Сибирь посмотреть». Позвал, ни на что особенное не рассчитывал, и вдруг телеграмма: «Выезжаю». Испугался я и стыдно — у меня все, что есть, на себе. Миска, ложка да немного книг в чемодане. Не считал я нужным свою жизнь загромождать. Жил налегке. Приехала. От прежней Оксаны мало что осталось, но для меня она еще милее стала. Прожила месяц. Пошел я в райком, попросился в колхоз. Приехали сюда уже как муж с женой. Первое время жили у людей, затем дом поставили. Все как будто ничего, живем дружно, только детей нет. Поэтому меня совесть мучила. Моложе меня она, ее годы уходят напрасно. «Может быть, с другим она счастливее была бы?» Какая жизнь без детей? Проснусь иногда ночью, раздумаюсь: «Что я наделал? Обокрал человека». А теперь все решилось. Видел Сережку в окно. Глаза у него мои — черные. Сильное это чувство. Как будто бы в меня кровь новую влили. — Плеснул в стаканы остатки вина. Спросил: — А помните, вы мне о геронтологии начали, да телефон помешал?
— Помню.
— Не бросайте. Нужное дело.
— Наука будущего…
— А сейчас достигнуто что-нибудь конкретное?
— Кое-что.
Я рассказал ему об опытах Анучина по продлению жизни крыс с помощью бромистого натрия, о работе румынских ученых Пархона и Анны Аслан.
— Черт возьми, здорово. А может быть, вы народу нашему могли бы рассказать? А? Лекцию подготовить. Для вас это нетрудно.
ВЕСНА РАЗБИВАЕТ ЛЬДЫ
Дует настойчивый южный ветер. Как голуби, воркуют ручьи в кюветах. Нежные, теплые облака текут над вершинами пихт. В сибирской весне есть что-то ласковое, женственное и, вместе с тем, мужественное, сильное, стремительное.
Никогда в жизни я не ждал весну так нетерпеливо, как в нынешнем году. Устал от холода, вьюг. Каждую ночь перед сном выхожу постоять на крыльце. В мутном небе шумит хвоя невидимых пихт. Ветер приносит из-за протоки то затихающий, то громкий натужный рокот моторов. Трактористы на острове поднимают луговую целину. Это Новиков на днях обратился к ребятам с предложением поднять на лугах сто гектаров целины и засеять ее кукурузой. Великолепная целинная земля обойдется здесь дешево — не надо корчевать лес. Она лежит жирная, никогда не паханная, ожидая плуга. Новиков подсчитал, что если кукуруза уродится и скосить ее на силос, то весь скот Озерской фермы будет обеспечен на зиму хорошим кормом, повысятся удои молока, и можно будет приступить к выдаче молочных продуктов по трудодням. Это первый шаг к освобождению колхозников от личного хозяйства. Теперь, когда техника передана колхозам, новую задачу решить легче.
Добровольцами вызвались работать на острове Костя, Алешка, Андрей Окоемов и трое прицепщиков. По последнему, уже посиневшему, хрупкому льду ребята перегнали на остров тракторы и сеялки. Алешка взял с собою баян, Костя стопку книг, связанных голубой ленточкой. Костя шутит:
— В Антарктику отправляемся!
Недавно состоялось заседание исполкома. Я докладывал о своей работе. Многое одобрили. Климов в шутку сказал, что я очень «надоедливый» и «не мытьем, так катаньем» своего добиваюсь. Говорили о строительстве больницы. Плотники кончают рубить стены. Пора позаботиться о гвоздях, шифере, закупить стекло. Следует сделать заявку на кадры. Если все пойдет ладно, осенью переберемся в новую больницу. Это радует, но все-таки мне плохо. Очень плохо. Мучительно видеть Надю — родную, самую близкую на свете, — холодной, бесконечно далекой. При редких встречах со мной взгляд ее безразлично скользит мимо. Значит, я противен ей. Так это и должно быть.
На днях, гонимый своей тоской, я зачем-то отправился на ферму. Знал, что иду напрасно, что не стану говорить с Надей, даже не подойду к ней.
Вошел в знакомую комнату для доярок. Тогда осенью здесь было холодно, неустроенно, в углу лежали провода и на недоложенной печи — забытый мастерок с засохшей глиной. Но тогда было счастье, были милые, любящие губы, было обжигающее слово «сватайся». Теперь здесь стало тепло, уютно. Девчата оборудовали библиотечку, украсили стены плакатами и картинами. Олег провел им радио. Но как не похоже мое настроение на тогдашнее! В душе так холодно и безнадежно. У стола, подперев голову рукой, неподвижно сидела Светлана. Она не слышала, когда я вошел, и продолжала смотреть в низкое, широкое окно неподвижным усталым взглядом. Я остановился. Захотелось поговорить с ней, чтоб исчез тот тягостный осадок, что остался от последней встречи.
За дверью кто-то уронил подойник. Загремела жесть. Светлана обернулась, увидела меня.
— Вы?
— Здравствуйте, Света.
Какую-то секунду она была застигнута врасплох. Глаза непроизвольно вспыхнули радостью, губы дрогнули. Ей подумалось, что я пришел к ней. Но в следующее мгновение она поняла, зачем я здесь, порывисто поднялась.
— Вам Надю? Я сейчас позову…
— Не надо.
