Каталин Флореску - Якоб решает любить
Я спустился к лодке и начал откапывать ее, но радость моя скоро рассеялась. Похоже было, что лодка получила пробоину, и поэтому ее бросили. Я сел на корточки и горько заплакал, зная, что моих рыданий никто не услышит. Однако холод заставил меня действовать. С огромным трудом я откопал лодку и, осмотрев дырку в борту, понадеялся, что если мне хоть немного повезет, то удастся переплыть на тот берег. Я снял куртку, заткнул ею пробоину, залез в лодку, оттолкнулся и выплыл мимо льдин на середину реки.
Лодка стала наполняться ледяной водой и, как я ни боролся с этим, тонула все быстрее. В последнюю секунду я выбрался из нее и распластался на льду, который тут же начал трескаться. Как странно: он не желал поддаваться, когда я хотел умереть, а теперь, когда я отчаянно пытался выжить, не выдерживал моего веса. Я пополз вперед по-пластунски, так быстро и осторожно, как только мог. Трещины разбегались во все стороны, образуя разветвления, ледяной вьюнок рос все быстрее, и лед подо мной откалывался.
Все-таки я добрался до другого берега, но какой ценой! Куртка утонула вместе с лодкой, а свитер и вся остальная одежда промокли до нитки. К тому же холод и усталость одолевали меня, да еще и боль снова напомнила о себе. Я уже не сомневался, что не переживу эту ночь.
Холм возвышался передо мной неприступной крепостью. Стоило мне сделать несколько шагов, как я соскальзывал вниз, и приходилось все начинать сначала. Словно издеваясь надо мной, луна освещала мои бесполезные потуги холодным, равнодушным светом. Казалось, все люди вымерли, все живое исчезло с лица земли, ибо, когда я оглядывался на равнину, которую только что пересек, совершенно ничего не видел. Ни единого домика, где кто-нибудь мог дышать, спать или греться у очага в этот ранний час.
Зато небо было на редкость прекрасным, в других обстоятельствах я чувствовал бы себя под его защитой. Я, потерявший все, что могло меня защитить: Рамину, Катицу, деда и склеп, — прислушивался к собственному дыханию, холодный воздух наполнял легкие, и они чуть ли не лопались. Наконец я обнаружил лестницу, что вела вниз, в естественную впадину, уходящую в глубь холма. Тонкие стволы молодых лиственниц и березок образовали туннель, который усиливал ощущение глубины.
Я пошел вниз, как ни странно, не испытывая страха, будто он остался дома вместо меня. Спустившись по лестнице, я оказался перед развалинами церкви, бог знает кем построенной в таком уединенном месте. Это ее я видел с берега, так как впадина с другой стороны была открыта и переходила в крутой обрыв. Окон и дверей давно не осталось, вместо них в массивных стенах зияли дыры.
Купола колокольни и церкви обрушились, остался лишь каркас. Мимо опорных балок падал снег, так что и внутри нельзя было укрыться. Вокруг валялось много дров, вероятно, остатки скамей и алтаря, но дерево промокло, и без спичек бессмысленно было пытаться разжечь огонь. Я лихорадочно искал сухое место, где можно было бы полежать несколько часов, а лучше — поспать. Наконец нашел узкую лестницу в крипту. Там царила кромешная тьма, и мне пришлось продвигаться вдоль стен на ощупь. В стенах я нащупал углубления, около дюжины глубоких ниш, но они были пусты.
Я выгреб осыпь из одного закутка, доел последний черствый кусок хлеба, сало, сыр и уснул. Проснулся я от голода или от озноба. И то и другое терзало меня с такой силой, что я уже стал прощаться с жизнью. Через щель наверху в крипту проникал слабый солнечный свет, осветивший ниши. Они были вырублены в скале для гробов с покойниками из рода Байчи. Здесь были похоронены барон Байчи и девять его сородичей. Их имена были высечены на каменной плите, но от гробов не осталось и следа, стена с пустыми отверстиями напоминала беззубый рот.
Я весь пылал и не мог унять дрожь, стук моих зубов отдавался эхом в узком помещении. Сон мой был беспокойным, прерывался ознобом и вздрагиваниями. Просыпаясь, я хотел снова уснуть, чтобы не чувствовать голода. А засыпая, раскрывал глаза, потому что боялся больше не проснуться. Стало светлее, значит, наступил полдень, потом свет снова померк. Я уже старался примириться с мыслью о следующей ночи в этом негостеприимном месте, как вдруг услышал наверху шаги и мужские голоса.
Первым в крипту спустился православный священник. Таких худощавых и долговязых людей я еще не встречал. Его редкая мягкая борода походила на приклеенную вату. Он склонился надо мной, а другой мужчина — смуглый, почти совсем лысый — стоял позади.
— Живой еще, слава богу, — сказал поп по-румынски. — Ты понимаешь меня, юноша?
Я кивнул.
— Я увидел твои следы на снегу. Похоже, ты проделал длинный путь. Когда я нашел тебя, ты был без сознания. Один я тебя не донесу, привел подмогу. Идти можешь?
Я покачал головой.
— Тогда попробуем вдвоем. Гиги! — крикнул он второму. — Бери его за ноги, я возьму за плечи.
Они вынесли меня из церкви и подняли вверх по туннелю из деревьев. Из остального пути в памяти у меня остались только мягкое скольжение и покачивание, хруст снега под сапогами и пар изо рта священника на моем лице.
В доме батюшки пахло тленом, будто внутренности постройки разлагались подобно человеческому телу. Спасители положили меня в какой-то маленькой комнатке, накрыли несколькими одеялами, и поп принес мне водянистую похлебку, она хоть и была безвкусной, но немного согрела меня. Я оттаивал, как шматки сала, которые мы доставали из кладовой и сначала развешивали над печкой.
И все-таки лучше мне не стало, меня снова била лихорадка, и при каждом вздохе боль пронзала легкие, будто ножами. Каждый раз, когда меня проведывал батюшка, скрипели прогнившие, изъеденные червем половицы. Этот скрип стал первым знакомым звуком в моей новой жизни, и я слышу его как сейчас. Даже с закрытыми глазами я знал, что он пришел и позаботится обо мне.
На следующий день батюшка сел на край кровати и сменил уксусный компресс у меня на груди. На этот раз он был встревожен.
— Я поеду в город и привезу врача, — сказал он.
Я схватил его за руку, попытался встать, но снова упал на подушку.
— Пожалуйста, не надо врача, — произнес я по-румынски.
— Но он тебе нужен.
— Не надо врача! — почти крикнул я.
Он долго смотрел на меня, размышляя.
— Я не знаю, что ты сделал, отрок, и чего боишься, но в моем доме и в доме Господа нашего любому найдется место. — Он помолчал. — Ты румын? — Я кивнул. — Но ты разговариваешь по-румынски, как шваб. Как тебя зовут?
— Якоб, но пишется через «с».
Священник рассмеялся, взял меня за руку, подержал немного и сказал:
— Ну, ладно, Якоб через «с». Тогда я приведу нашу baba, у нее есть средства от всего. От воспаления легких тоже что-нибудь придумает.
Неизвестно, то ли помогли бабкины мази, которыми она растирала меня по нескольку раз в неделю, то ли ее зловонная похлебка, которую поп заставлял меня съедать до последней капли. Бабка то была довольна результатом, то теряла надежду и сокрушалась, что у меня слишком слабое тело и даже ее проверенные, безотказные рецепты не могут помочь, если у больного природная предрасположенность к болезни. Она говорила, что от меня остались только кожа да кости, всего лишь тень человека, и что меня надо сначала откормить, как гуся, прежде чем какое-нибудь лекарство сможет подействовать.
Каждый день ко мне на кровать садился батюшка с миской густого, кислого супа, он помогал мне сесть, подкладывал подушку под спину и так старательно кормил меня, словно я — его сын. Но я быстро уставал от еды и снова погружался в сон. Бабка говорила: «Если он дотянет до марта, то поправится».
Бо́льшую часть времени я проводил в своей комнатке среди множества образов святых. У нас дома тоже имелось несколько, но здесь был целый иконостас, словно батюшка боялся прогневить кого-нибудь из святых, архангелов и апостолов и потому всех их держал у себя в доме. Позади дома возвышался холм. На пути выздоровления со мной был только кусочек сада, отражавшийся в открытом окне. Какой-то лоскут застрял между штакетинами забора и то висел неподвижно, то едва покачивался на ветру.
Однажды священник появился у моей кровати с тяжелым томом в руках, между страницами которого попадались раздавленные мухи. Это была книга о его вере, он хотел, чтобы я почитал ее, но, увидев, что книга несколько дней подряд пролежала рядом с кроватью нераскрытой, унес ее. Потом он принес другую, в которой, по его словам, очень точно описывалась жизнь в одном румынском селе. Он стер с нее пыль ладонью и вручил мне.
Я видел эту книгу и в Трибсветтере, среди тех, что стояли в румынской половине класса, но никто из нас никогда к ним не прикасался. Ведь мы не могли их прочитать, наша Румыния всегда была немецкой. Наш язык, наши газеты, наши книги. Заметив, что я и в этот раз не читаю, батюшка спросил:
— Ты не умеешь или не хочешь?
