Григорий Ряжский - Портмоне из элефанта : сборник
— Федор Никодимыч, вы случайно не знаете ее? — спросил я пьяного друга и незаметно указал глазами на ангела.
— Эту? — Федя мутным взглядом уставился в сторону девушки, недовольный тем, что вынужден прерываться из-за всякой ерунды. — Нет, эту не знаю. Пятнадцать живых людей, Мить, представляешь? Каждый божий день! Нет, ты видал народ тупее, а?
— Не видал, — на автомате согласился я и зафиксировал следующую по очередности улыбку, излученную в том же самом нашем направлении.
На этот раз она точно никоим образом не могла быть адресована моему благодетелю, поскольку в этот момент голова Федора Никодимовича Березового разместилась в невесомом промежутке между тарелкой и началом смачного всхрапывания, и этого нельзя было не заметить с любой наблюдательной позиции — как преднамеренной, так и случайной. А это означало…
Теперь это определенно означало, что предмет ангелова интереса — я. Я — научный советский мореход, и никто другой!
«Был бы здесь Штерингас, сказал бы, что вербуют», — подумал я о Севке с презрением счастливого дурака и выстроил в направлении ее столика ответную улыбку. Тщательно, признаюсь, выстроил: с равными долями вежливого интереса, сдержанной внимательности и мудрой задумчивости. Улыбка была замечена и понравилась. Девушка взяла фужер и поднесла его к губам. Перед тем как сделать глоток, она на мгновение задержала руку и слегка приподняла фужер в ответном приветствии; на этот раз сомнений уже не оставалось — это приветствовали меня.
— …А если те больше, то они их сами жрут, понял?.. — Старик теребил меня за руку и что-то уже опять вещал про ненавистную жизнь в Южной Америке, но я плохо улавливал его слова, потому что неотрывно смотрел в противоположную от него сторону. — Ты куда уставился, Мить? — раздраженно спросил Федя, пытаясь перехватить мой взгляд. Он посмотрел туда же, куда смотрел и я, тряхнул головой и вдруг удивленно спросил: — Погоди… Эту, говоришь? Эту знаю. Эту точно знаю. Это дочка Кларисы, кажись, одной моей… — он махнул рукой. — Ну-ка… — Он с трудом поднялся и, покачиваясь, двинулся к столику, за которым сидел ангел. Ангел улыбнулся старику, как старому знакомому, и я понял, что они видят друга не впервые. Никодимыч щелкнул пальцами, тут же подлетел смуглый официант, получил приказ и исчез в ресторанных глубинах. Федя тем временем что-то говорил девушке, она продолжала улыбаться и в ответ кивать головой. Внезапно ангел посмотрел на часы, и я подумал, что она торопится.
— Господи… — пробормотал я, — сделай так, чтобы она осталась…
Старик взял ее руку в свою, похлопал по ней другой ладонью и оглянулся назад. Найдя меня глазами, он крикнул через весь зал:
— Митька, иди к нам! Сюда, сюда давай! — Я подошел, пытаясь найти то самое ранее заявленное выражение лица. — Садись! — Он весело подвинул мне стул ногой. — Это Лу-Лу, — сказал он, кивнув на девушку, — моей подруги дочка. Она студентка и еще на телевидении работает. На местной станции.
Лу-Лу вежливо улыбнулась и протянула мне руку:
— Луиза Фернанда… Лу-Лу.
— Дмитрий, — смущенно ответил я, — можно просто Митя.
— Вы говорите по-португальски? — спросила она меня на своем родном языке.
Я догадался, о чем она спрашивает, так же вежливо улыбнулся, но на всякий случай переспросил Федю:
— Чего?
Он что-то ответил ей по-португальски и сказал, обращаясь ко мне:
— Все нормально, не дрейфь. Она немного по-английски понимает. И немного говорит.
— Вери велл, — сказал я, лихорадочно припоминая еще какие-нибудь слова из своего школьного английского, — вери гуд.
Она засмеялась, обнажив ровнейшие, снежной белизны зубы, и тоже сказала:
— Вери гуд.
— Ну вот и ладно, — нетрезво ухмыльнулся Федя, — вот и познакомились.
Я сидел напротив Луизы Фернанды за ее столиком и чувствовал, что не могу унять дрожь в коленях. В жизни я еще не видал подобного живого существа, изготовленного природой. Я смотрел на нее и думал, что так не бывает. Как инженер, я знал, конечно, что существуют идеальные системы, доведенные почти до совершенства, но каждый раз потом убеждался в обратном. Причем обнаруживалось это в самые короткие сроки. Здесь же гармония была полной и завершенной. Вид у меня, наверное, был довольно глупый, и это нельзя было не заметить.
— Вери, вери гуд, — еще раз сказал я, продемонстрировав на этот раз удвоенные познания в английском, и пожалел, что я не Штерингас. «Вот кто сейчас английским соловьем бы разлился, — подумал я, — если б только не обосрался от страха».
— Знаете чего, ребята, — нарушил зародившийся хрупкий контакт Никодимыч, — вы идите погуляйте. Пообщайтесь между собой. Ваше дело молодое, — он посмотрел на меня. — Я просил ее показать тебе Рио получше, она согласилась. ЮНЕСКО твое не покажет как надо, да? А я поеду, пожалуй. Меня там Клавдя моя ждет… Клавдия Мироновна. Завтра заходи, Мить, я самовар сделаю, настоящий, угольный.
Он подмигнул нам обоим и тяжело поднялся. Мы тоже поднялись. Лу-Лу потянулась было за портмоне, но Федя остановил ее и неопределенно махнул рукой.
— Грация, сеньор Федья, — сказала девушка.
— Да чего там… — пробормотал довольный старик. — Мамке привет передавай…
Мы шли с ней рядом, держась за руки, вдоль Авеню-де-Атлантик, куда добрались на смешной каракатице на трех колесах — нечто вроде местного частного извоза. Ноги несли меня вперед, направление было не важно, главное, что рядом была она, само совершенство в обличье моей спутницы, жительницы лучшего города в мире, мой ангел Лу-Лу. Слева от нас черным провалом гудела Копакабана, справа мелькали шикарные витрины магазинов, и от этих витрин было светло вокруг, а еще нам было радостно оттого, что встречные люди приветливо улыбались нам, и мы тоже улыбались в ответ, и ночной ветер с Копакабаны развевал наши волосы, и я любовался тем, как Лу-Лу поправляет их рукой, себе и мне заодно, и тайком посматривает на меня, чтобы убедиться, что я действительно ею любуюсь. И мы шли и шли вдоль бесконечной этой атлантической авеню, бесконечной, как сам Атлантический океан, сами не зная, куда и зачем, и смеялись, как дети, совершенно не понимая друг друга на словах, но это было и не важно, потому что она сжимала в своей руке мою ладонь, а я, ощущая, как бьется на ее запястье жилка, нежно сжимал ее в ответ и чувствовал, как она тоже этого хочет, чтобы я сжимал ее именно так, и как пробивает ее слабая дрожь и влажным сверкают черные глаза, и в этой влаге отражался тот свет атлантических витрин…
А потом оказалось, что вокруг нас дансинг, и я совершенно не понимал, как мы туда попали, но хорошо помнил, как Лу-Лу танцевала со мной медленный танец, тесно прижавшись всем телом, всем своим божественным телом к моему, мэнээсовскому мореходному корпусу, и уже тогда я стонал от дикого желания, разрывающего меня изнутри, и я обнимал свою Лу-Лу, и чувствовал, как дрожат мои руки, обвитые вокруг нее, вокруг смуглой этой феи, вокруг моей Лу-Лу…
А затем началась капоейра, та самая, ненавистная Феде капоейра, и я понял, что нет на свете танца прекрасней этой капоейры, потому что Луиза Фернанда учила меня двигаться в такт ритмичным синкопам, и у меня получалось, я точно знал, что получалось. И она заливчато смеялась, видя, как я этому радуюсь, и ничуть не смущалась своего громкого смеха, потому что все вокруг тоже веселились, и мне казалось, что они в эти минуты завидуют нам, нашему счастливому случайному знакомству, получившемуся благодаря моему русскому бразильскому другу Федору Никодимовичу Березовому…
И мы танцевали с ней до самого закрытия, почти до самого утра, и не могли натанцеваться. А музыка все играла и играла, и уже когда погас последний свет, она все равно продолжала играть и играть… Или мне так тогда казалось?
И мы выползли из дансинга, счастливые, уставшие, взмокшие от влажной этой страсти, и тогда она замахала своей зеленой тетрадкой на себя и на меня и дунула воздухом мне в лицо, и сказала:
— Щауа, Митья, щауа! — и схватила меня за руку, и повлекла за собой в рассвет, зарождавшийся в самом сердце самого прекрасного города на земле. Моя Лу-Лу…
Мы пришли к ней домой, в маленькую односпаленную квартирку в высотном доме. Луиза Фернанда взяла меня за руку, втолкнула в крохотную ванную комнатку, включила воду и указала на душ:
— Щауа! — Сама же выскользнула за дверь.
— Господи… — только и мог произнести я, — Господи… — И стал сдергивать с себя одежду. Руки не слушались, молнию заело, и тогда я дернул джинсы вниз изо всех сил. Ткань затрещала, но я этого не заметил. Вода струилась по моему воспаленному организму, но легче мне не становилось, меня продолжал бить озноб, и я не знал, откуда он происходит: снаружи или изнутри. Я был совершенно трезв, но ловил себя на том, что мысли путаются. Как будто размагнитилась некая важная сила, бесперебойно управлявшая рассудком все двадцать девять честных лет. Размагнитилась необратимо и бесследно пропала.
