Поль Моран - Парфэт де Салиньи. Левис и Ирэн. Живой Будда. Нежности кладь
— Это потому, что вас учили и учат добиваться только того, что достойно, нас же, европейцев, прежде всего — того, что достижимо. Так что мудрость — это восточное изобретение.
— Но я так люблю мчаться! — воскликнул принц, поглаживая баранку руля, обтянутую полосками мягкой резины.
— Потому-то Восток и утратил свою мудрость, — со смехом заметил Рено. — С азиатской терпеливостью покончено. Скорость скоро завоет всю Землю, как она завоевала уже всю Европу. От колесниц — к экипажам, от автомобилей — к аэроплану! Можно подумать, что чем дальше движется человечество, тем больше оно стремится оторваться от Земли, покинуть ее. Не то чтобы я слишком уж уповал на прялку Ганди: это предрассудок эпохи прерафаэлитов и Рескина. Машины являются полезными рабами, но за ними надо неусыпно следить; принцип здесь сам по себе превосходен, ибо речь идет о том, чтобы благодаря им меньше работать; к сожалению, принцип этот нарушается, потому что машины сразу начинают использоваться для того, чтобы заставить человека трудиться еще больше. Так не будем превозносить изобретателей, они являются нашими палачами, а главное — давайте их ограничим! Ведь скоро на Земле не останется ничего неподвижного.
— Как бы мне хотелось увидеть это!
— Берегитесь, монсеньор. Многие сильные мира сего попались на эту удочку.
— Увидеть, только бы увидеть это! Перестать жить в стране, куда не приходят поезда, которая неизвестна обходящим ее стороною судам, в которой все делается еще вручную, в стране, где ураганы рвут телеграфные провода, где обезьяны пьют воду из фарфоровых изоляторов, где грифы портят радиоантенны, когда усаживаются на них. Можно подумать, что у нас сама природа требует, чтобы все текло медленно и размеренно.
— Пусть все так и будет, монсеньор. Истинная роскошь и есть то, к чему за отсутствием избалованности никто и не думает стремиться, она, возможно, заключается в том, чтобы мочь распоряжаться собственным временем.
— …Увидеть хотя бы разок, что все это правда — то, о чем пишут ваши газеты, что показывают на ваших экранах, говорящих о том, что с каждым днем мир меняется! Гигантские дома, похожие на муравейники, подвесные мосты, поезда на них, дымящие над голубыми от искр трамваями, суда, плавающие под водой; ваша исключительная сила находит проявление в скорости: это гонки спортсменов, лошадей, велосипедов, аэропланов, это рекорды, это люди, выигрывающие состояние за несколько часов и проигрывающие его за несколько секунд; одни, не успев опомниться, умирают на электрическом стуле, другие молниеносно совершают преступления, грабя банки и удирая на автомобилях, вечно ускользая от полиции!
Рено с любопытством смотрел на принца. Такой порывистости ему еще не доводилось наблюдать на Востоке. Жали, вероятно, почувствовал его удивление. Устыдившись собственных откровений, он снова занял свою уклончивую защитную позицию.
— Наши бонзы, конечно, правы, — сказал он. — Спешить — безрассудно. Все равно все мы приходим к смерти.
— Нет, мы приходим к ней по очереди, и на Западе успех заключается в том, чтобы прийти к ней как можно позднее.
— Скажите же, о Превосходный Ум, неужели жизнь там так хороша? — полюбопытствовал Жали.
— Она дурна, монсеньор, но все дорожат ею.
— Почему?
— Потому что мы богаты резонами жизни, и зависть — первый из них: в наших глазах вещь является стоящей, если она принадлежит другому. Именно зависть некогда толкнула буржуа на аристократов, а сегодня сталкивает народ с буржуа, сильных со слабыми, молодых со стариками, женщин с мужчинами. Все у нас сталкиваются, и, быть может, от этого бывает столько молний… Что верно в отношении жителей Запада, верно и в отношении западных стран. Те тоже никогда не складывают оружия. Иные оказываются убитыми, иные — проглоченными, иные — ранеными. Некоторые замирают, настигнутые недугом. Несколько часов назад у них еще были все признаки здоровья — золото в банках, союзники, непобедимая армия: и вот они лежат на земле, теряя силы от новых и старых ран; их разрегулированный механизм продолжает работать, но уже впустую, когда производятся не продукты, а яды; очистки организма больше не происходит, все закупоривается; такие страны, надменные и толстокожие, последними усомнятся в своем могуществе, и в этом их беда. Вспомните про Англию.
— Значит, у государств бывают болезни? — заметил принц.
— Как бывает и старость: слишком старые конституции, пораженные атеросклерозом административные органы; отсутствие денег на медикаменты и в то же время старческая страсть к накопительству, боязнь свежего воздуха, злоупотребление отравами, алкоголь на каждом углу, зато отсутствие молока, а вскорости — беспорядочные рефлексы, «спасайся кто может», здоровых органов за счет остальных, прострация, мания преследования, нищета — все это я видел совсем недавно.
— Где же?
— Во Франции, монсеньор, в моей собственной стране.
— А что потом?
— А потом — общий паралич и смерть. Конечно, жизнь — это болезнь, от которой умирает весь мир; но что можно увидеть там, так это — беспрестанную смерть, смерть, которая является еще и боем, концом, не имеющим надежды ни впереди, ни позади, криком, обрывающимся бессвязным проклятием; а потом — ничего, кроме жуткого небытия под снежным саваном. Я познал его, это мертвенно-белое зрелище, монсеньор, после того как восхищался им и желал его увидеть, и я ушел от него, совершив исход из России, как исходят из ада.
— Вы не щадите Европы!
— Это ничто после тех ударов, которые ей нанесли ее собственные дети от Руссо до Толстого — задолго до того, как сюда вмешалась Азия.
Глаза принца, обыкновенно тусклые, загорелись. В них заиграла отличная от нашей чувственность — подобно тому, как язык с непонятными словами может живо играть интонациями речи. Освещенное снизу лампочкой приборной панели, вокруг которой кружились москиты, его восточное лицо казалось таким плоским, таким непроницаемым: ни один скульптор не мог бы сделать его рельефно-выпуклым или хотя бы примерно в манере лучших ваятелей. Приплюснутый нос, слабо очерченный изгиб рта, тонкая шея, высокая талия, похоже, говорили о его китайских корнях, которыми гордилась королевская семья. И только темноватая кожа и гладкие, жесткие, чересчур густые волосы (настоящая женская шевелюра), разделенные пробором и спадавшие обе стороны, выдавали в Жали полинезийское происхождение — несомненно, по материнской линии.
— Так у тебя дома, о Светоч Истины, всюду зло? — с легкой шепелявостью, которой отличалась его речь, спросил он Рено.
— Не мне учить вас — последователя Совершеннейшего[32], монсеньор, что всюду, где присутствует желание, присутствует опасность. Отношения людей с себе подобными можно сравнить с отношениями героев двух кинолент, прокручиваемых в противоположном направлении и в бешеном темпе. Интересы и социальные отношения стали мимолетными и неразрешимыми; отдыха — настоящего, без брома, больше нет; тишина уединения нарушена телефоном и радио, благодаря которому реклама врывается в ваш дом и бьет вас кулаком прямо в лицо. Впрочем, даже имей мы всего в избытке, мы бы все равно не были удовлетворены — настолько Запад теперь уже не может существовать, не испытывая все новых и новых потребностей. Мы живем только для того, чтобы желать.
— Соленая вода увеличивает жажду, — вставил принц.
— На протяжении столетий границей этой страсти служили человеческие возможности: наши изобретения отодвинули ее, если не уничтожили вовсе. Отчего мы — не китайцы, которые, изобретя порох, в течение двух веков пользовались им только для фейерверков? Вот мы опять и вернулись к скорости, которую вы так любите, монсеньор, и о которой мы только что говорили. Ибо это — порочный круг. Очевидно только одно — что в скорости есть нечто притягательное, нечто запретное, есть какая-то трагическая красота с непредсказуемыми последствиями, есть насущная необходимость и проклятие. Все ведет к ней — наслаждение и скука, богатство и бедность, и результат ее — это всегда еще большие разочарования, еще большие потребности, еще больше несчастных случаев, страданий, новых бездн…
От усилий, которые пришлось приложить внешне бесстрастному принцу, чтобы уследить за слишком быстрой речью Рено, у него мелко дрожали губы. Он повторял:
— Мне надо увидеть все это!
Юность на широте тропиков длится какое-то мгновение, человеческое тело без всякого перехода оказывается в зрелости; то же самое происходит и с разумом. Сказать, что ум Жали, такой податливый, пробудился благодаря встрече его с Рено, слишком мало: он буквально вспыхнул. Перед Жали открылся целый мир, и он, преодолев понемногу азиатское сопротивление всему тому, что не укладывается в рамки унаследованных верований предков, увидел этот мир, великолепный и ужасный, всем своим живым воображением.
