Амос Оз - Уготован покой...
Амос, младший брат Ионатана, крепкий курчавый парень, веселый, остроумный, замечательный спортсмен, с успехом занимающийся плаванием, принимал участие в «акции возмездия», проведенной в ответ на вылазки террористов. За мужество, проявленное в рукопашном бою, когда во время столкновения в окопе он уложил штыком двух солдат иорданского Арабского легиона, был Амос награжден почетной грамотой, которую вручил ему командующий парашютно-десантными войсками. В ту зиму не было иного выхода: каждые две-три недели приходилось проводить ночные рейды по тылам противника, чтобы отплатить за убийства, совершаемые террористами, что проникали через границы на нашу территорию.
А Иони молчаливо дожидался какого-то поворота событий, каких-то перемен, какого-то сигнала, означающего, что начинаются новые времена.
Но дождливые дни походили один на другой, и Римона всегда была похожа сама на себя. Едва ли не каждый день что-то в нем угасало, а он и сам не понимал, что́ его гнетет: то ли болезнь, то ли бессонница. И только с губ его иногда непроизвольно срывалось: «Всё. Кончили, и довольно!»
А тем временем однажды ночью появился в кибуце странный парень, которого направили работать вместе с ним, Ионатаном, в гараже. Перевернув гараж вверх дном, новичок навел в нем потрясающий порядок: все вымыл, вычистил, разложил по местам, повесил на стену вырезанный из журнала цветной портрет министра социального обеспечения, доктора Иосефа Бурга, круглолицего, добродушного, со взглядом исполненным сытой неги. А еще новый парень повадился почти каждый вечер приходить в дом к Иони и даже ночевать на диване в большой комнате. Но Ионатан думал: что тут такого? Меня это не трогает. Я ведь все равно уже не здесь. А Римона — она не вполне женщина. А он всего лишь мальчик, сирота, у которого нет никого в целом мире. Пусть так и будет. К тому же он кое-что смыслит в шахматах, хотя чаще всего проигрывает, он хорошо играет на гитаре, ухаживает за Тией, каждый четверг помогает Римоне убрать в доме и всегда моет вместо меня посуду. Пусть будет. Когда закончится зима и я снова стану здоров, стану таким, как все, тогда можно будет его придушить, или переломать ему кости. А покамест пусть будет здесь, ведь и я здесь всего лишь покамест. Потому что я все еще чувствую себя усталым.
Но в глубине души он укорял себя: почему ты медлишь? Нужно подниматься и уходить. Есть на карте горные кряжи: Пиренеи, Альпы, Аппалачи, Карпаты, есть большие города по берегам рек, города с площадями и мостами, есть густые леса, есть дерзкие и странные женщины, и среди всего этого существует некое место, где тебя ждут, ждут сейчас, в это самое мгновение тебя издалека окликают по имени, окликают со всей серьезностью, и если ты опоздаешь, то опоздаешь. Как сказал этот несчастный парень, русская пословица утверждает: даже сломанные часы несут свое бремя — дважды в сутки показывают точное время. А кто забывает, тот убивает.
Ионатану Лифшицу пришлый парень стал уже едва ли не симпатичен, потому что умел так играть на гитаре, что извечная печаль понемногу стихала, превращаясь в нечто дозволенное и почти оправданное. Печаль то набирала силу, то стихала, словно военная сирена, но и стихая, скажем во время трансляции по радио футбольного матча, она не забывалась: так ливень, стихая, превращается в серый моросящий дождик.
Порой музицирование в доме Римоны и Ионатана затягивалось до глубокой ночи. Сквозь стены просачивались вздохи ветра, приглушенное мычание коров, а в самом доме трепетало пламя обогревателя, похожее на голубой цветок. Римона обычно сидела в кресле, втянув кисти рук в рукава ночного халата, свернувшись, поджав под себя ноги. Как будто сама себя вынашивала. Ионатан курил, смежив веки, либо сооружал на столе всякие фигуры из спичек, которые тут же разрушал. Азария в дальнем углу дивана, на котором он спал, наклонившись, выгнув спину, все играл и играл, а порой напевал вполголоса. Словно в лесу.
Я обещал ей ребенка, и я привел ей ребенка, а теперь можно и уходить. У Эйтана, в его комнате, крайней, рядом с плавательным бассейном, живут две девушки, Смадар и Бригита, и ему нет никакого дела до того, что говорят в кибуце. Уди весной привезет с кладбища деревни Шейх-Дахр скелет араба, укрепит его с помощью стальных прутьев, чтобы служил пугалом на лужайке перед домом, и пусть все лопнут — Уди это безразлично. Мы, трое товарищей, в здравом уме решили создать здесь коммуну в коммуне. А что? Где написано, что нельзя? Пусть говорят, пока им не надоест. Пусть сколько угодно насмехается этот голос, доносящийся из давнего прошлого: «Ну и клоун, даже в быка попасть не смог». Но на сей раз правда за нами, а остальное мне безразлично. Все равно скоро меня здесь не увидят, и тем, кому вздумается предъявить мне претензии, придется искать меня за сто тысяч километров отсюда. Как говорит этот парень, всю ночь собака лает, а луна молчит и сияет. А вот другая его пословица: во что ни одень Сергея, не станет Сергей умнее…
Чужак принес с собой множество пословиц, и Иони, сам того не замечая, стал ими пользоваться, когда говорил с самим собой или беседовал с Уди, Яшеком, Шимоном-маленьким, который работал на ферме.
Из-за сильных дождей и непролазной грязи работы в поле у нас почти не ведутся. Дороги превратились в болота. Низинные участки затоплены водой. Возникало опасение, что зимний урожай сгниет. Секретариат кибуца послал многих молодых парней на различные семинары, где они совершенствуют свои знания в области иудаизма, сионизма, социализма, современной поэзии, механизации сельского хозяйства, улучшения пород скота… Некоторых парней направили на работы, которыми обычно в кибуце заняты девушки, чтобы и те тоже могли поехать на семинары. Например, откомандировали на кухню или в дома, где по обычаям кибуцев живут отдельно от родителей ребятишки. В эти дни ребятишки целыми днями сидели взаперти в хорошо отапливаемых домах, а по вечерам — в родительских квартирах. Время от времени случались перебои с электричеством, и приходилось нам целый вечер проводить дома при свете свечей или керосиновой лампы. И тогда кибуц Гранот становился похожим на деревню в какой-то совсем иной стране: низкие хижины словно плывут в клочьях тумана, гонимого ветром, слабые огоньки дрожат в маленьких оконцах, с густых древесных крон капает вода, ни души, стынущая тишина на опустевшем пространстве. Ни души — только безмолвие перешептывается с ближними и дальними полями. Ничто не сдвинется с места, не шевельнется у подножия холмов, по-зимнему пустынна кладбищенская роща, просевшие могильные плиты заросли папоротниками, ковры мертвой листвы шуршат меж деревьев фруктового сада, хоть и не ступает по ним нога человека. Ржавчина и гнилая сырость разъедают остовы бронетранспортеров, сгоревших во время боев. Низкие облака блуждают среди развалин заброшенной деревни Шейх-Дахр, замышлявшей когда-то устроить кровавую бойню, но мы сразились с ними, и остались им груды развалин, рухнувшие стены, одичавшие разросшиеся виноградные лозы, буйная сочная растительность, подточившая камни и пробившаяся сквозь трещины. Оттуда, из-за деревни Шейх-Дахр, каждое утро восходит над нами невидимое, скрытое за стенами тумана и облаков солнце. Он рождается в семь утра, этот грязный, усталый свет.
В наших маленьких, окруженных лужайками домиках, изнемогающих под гнетом зимы, звонят будильники. И мы обязаны проснуться, безрадостно ворча, вылезти из-под теплого одеяла, надеть рабочую одежду, укутаться в старую куртку или потрепанное пальто, только на то и годные, чтобы ходить в них на работу.
Между семью и половиной восьмого усталой, раздраженной трусцой рассекаем мы пелену дождя и, задыхаясь, достигаем столовой, где ждет нас завтрак: толстые ломти хлеба, намазанные вареньем или творогом, и маслянистый кофе. А затем каждый отправляется на свое рабочее место. Шимон-маленький — на животноводческую ферму. Липа-электрик — в свою мастерскую. Иолек Лифшиц — в свой кабинет, обшарпанную комнату, где даже в утренние часы приходится зажигать свет и где на облупившихся голых стенах нет ничего, кроме красочного календаря, изданного американской фирмой, которая выпускает тракторы. Римона — в кибуцную прачечную. Анат Шнеур — в детские ясли, чтобы разогреть бутылочки с молоком, поменять пеленки, перестелить постели. Иони и Заро — в свой гараж, к машинам, на которые взирает довольным взглядом министр социального обеспечения с портрета, укрепленного над полками с запчастями. Эйтан Р. и старый Сточник, поднявшиеся в половине третьего ночи к утренней дойке, теперь уже бредут домой; оба они хмуры, лица их заросли щетиной, от них исходит острый, кисловатый запах пота и навоза. Болонези, скрывшись за серой, со стеклянным оконцем, маской сварщика, сваривает трубу в слесарной мастерской. На складе, где хранится одежда, Хава зажигает три керосиновых обогревателя и разбирает груду одежды, определяя, что надо отдать погладить, а что — сложить на полки. Работники кухни убирают с липких столов остатки завтрака и, вытерев каждый стол сначала влажным, а затем сухим полотенцем, переворачивают на них стулья, собираясь мыть полы. «Вы спасете эту Землю», — увещевает написанный на картоне лозунг, что остался от недавнего праздника, Нового года деревьев.
