Фигль-Мигль - Ты так любишь эти фильмы
Пятьдесят счастливых лет немедленно нарисовались в воображении. Ну хорошо, первые сорок пройдут не всегда гладко, то да сё, да какая-нибудь закорючка, зато потом будет идиллия: старик, старуха, дом полная псарня, берег синего моря.
Синее море не лезло в интерьеры родного города (ни в какие, извини, ворота, включая гипотетический морской фасад). И я ещё стоял одной ногой в реальности, так что отпадал вариант («любимая! а почему бы не Торжок») уехать куда-нибудь в Торжок, дабы безвестным самоотверженным трудом способствовать возрождению России. Но и уезжать в Парагвай или Аргентину, откудова возрождение России можно разве что приветствовать, не хотелось. Это хари в телевизоре живут так, как будто давно в Парагвае, а я не готов морально. Вот спроси меня, внутренний голос: а чего б вам, Денис, не убраться? как здесь никакого толку, так и там никакого вреда, без проблем, отвечу: в любви к родине ровно столько же зла, как в любой другой. Но всё же это любовь. Это вам не здравый смысл, который мечется по свету, словно на него плеснули керосином, любовь любит укореняться и врастать. (Корни в процессе рыхлят самую прочную каменную кладку, почему не рекомендуется позволять случайным семенам, занесённым в щели стен и балконов, взрастать в кусты и деревья.) И если, как просит ФМД, «поговорить без юмора, а от всего сердца и попроще», скажу тебе, внутренний голос, так: мне бывало тяжело, тоскливо, обидно и даже стыдно, но никогда я не чувствовал, что мне на родине плохо. Что мне плохо из-за того, что я на родине. Что на родине плохо. Мне.
КорнейПринцесса всегда расфуфыренная, даже если мы идём в ближайший магазин за хлебом. В любой точке дня и в каждую секунду биографии она полностью отвечает всем требованиям эстетики. Хоть бы ты был на последнем издыхании, категория прекрасного отговорок не принимает. В луче солнца и в сиянии луны, но чтобы в свете обстоятельств — не дождётесь.
Присягаю: так было сколько я себя помню. А не только с тех пор, как Алексей Степанович взял моду вырастать из-под земли, когда меньше всего ожидаешь.
Сегодня это произошло, едва мы вывалились из ворот института на улицу. Оправляем меха — и, пожалуйста, идёт и машет.
— Прогуляемся?
У этого были свои дела с категорией прекрасного, и все вместе мы смотрелись хоть Оскара давай. В номинации «самая злая пародия на Мартина Скорсезе».
И вот, пошли по набережной. Быстро темнело, и хорошо было видно, как город превращается в тьмачисленные огни. Талой водой, свежим бензином несёт от дороги. С небушка третью неделю валится какая-то дряпня вместо снега, а фасады, кусты и деревья вместо него же густо оснащены фонариками. Принцесса на эти фонарики отчего-то взъелась: поганит, понимаете, подсветка парадный Петербург. И чего такого? Хорошо же, светло.
И вот, идём, про Тургенева беседуем. Лёха всё удивлялся, как это парень, так хорошо тренировавшийся на таком скользком и мелком предмете, как лягушки, не смог аккуратно разрезать такой спокойный и крупный предмет, как труп.
Принцесса нехотя признала, что развязаться с героем автору следовало по-другому — если, конечно, представилась бы такая возможность; но возможности не представилось: не на дуэли же его убивать. И не чахоткой, и не замёрз по пьяной лавочке, и никто не пырнёт ножом мимоходом — не так-то просто было в царской России спровадить на тот свет здорового лба из Университета.
Тогда, сказал Лёха, автор мог бы своего героя не убивать вообще, раз не придумал, как это половчее сделать.
Принцесса сказала, что оставлять герою жизнь было нелогично.
Лёха сказал, что в жизни логики нет.
— В жизни нет логики, и последовательности, и здравого смысла, и чувства меры. Это не значит, что всего перечисленного не должно быть в искусстве. Даже напротив. В конце концов, где-то оно должно быть?
— Да, и где?
— Вы так говорите, Алексей Степанович, потому что вам в этот мир нет доступа.
— Нет доступа? Что же я, рылом не вышел? Или такой тупой, что подучиться не могу?
— «Подучиться» может кто угодно, как я вижу на примере хотя бы своих коллег. Просто этот мир принадлежит не завоевателям, а тем, кто чувствует себя в нём не чужим. Если вам смешны его радости и не печалят печали, зачем вы ему и он вам?
— Бля, но как я могу печалиться из-за того, что у Базарова ничего не вышло с этой бабой? Извини.
— Вот именно. — Принцесса морщит нос. — А если бы не вышло лично у вас?
— А лично у меня всегда выходит.
— И всё-таки?
Лёха подумал, похмыкал и сказал очень мягко и тщательно выговаривая:
— Ты преувеличиваешь роль баб в моей жизни.
— В данном случае, — шипит Принцесса, — «бабы» — это метафора. У вас что, никогда не было заветной мечты помимо денег?
Лёха хочет что-то сказать, но в итоге не говорит. Ага. Не всё коту маслице.
И вот, загружаемся в авто, в пахучий полумрак, прямо в запахи. Потайная ужасная жизнь глухо рокочет в недрах машины, в её секретных местах, в уютном брюхе драбаданта, в багажнике, где тихо лежит упакованный пленник или просто труп. По радио идёт трансляция футбольного матча.
«Нет, — говорит комментатор, — с судьёй такое дело не пройдёт, он бывший полицейский. Полицейские — люди принципиальные. (После паузы.) В Голландии».
От смеха Принцесса даже не сразу может заговорить.
— А зато у нас великая литература! — наконец кричит она и смеётся.
— Как это связано?
— Ну как, как. Национальный дух концентрируется на чём-то одном, как, собственно, и дух отдельного человека. Начнёшь распыляться — привет. Человеческое сердце невместительно, а разум негибок. Им не осилить. Это в самой нашей литературе видно…
— Ну? — ободряет Лёха. — Что в ней видно?
— Не знаю, как сказать… Какая-то одновременная тоска и по истине, и по прекрасному. Это их и погубило, больших русских писателей. Нужно выбрать что-то одно.
— Хочешь сказать, истина и прекрасное исключают друг друга?
— Ловите, Алексей Степанович, на лету, — раздражается Принцесса.
— То есть прекрасное — ложь?
— Нет, не ложь!
— Тогда истина — не истина?
Принцесса делает Глубокий Вдох.
— Я не могу объяснить в строгих терминах, — выдавливает она, ненавидя себя и его за это признание. — Но чувствую примерно следующее: фальшь плохо написанной книги обесценивает любую изложенную в ней правду, а хорошо написанная книга — правда сама по себе. Только с точки зрения истины её ценность почти всегда сомнительна. Прекрасное… оно ведь ничего не объясняет, не говоря уже о доказательствах. Это данность, которую проще проигнорировать, чем бездумно принять. Как существование Бога. Если даже существование Бога так стремились и стремятся доказать, то какие могут быть шансы у искусства?
— Значит, есть правда искусства и есть истина как таковая.
— Тогда придётся выяснять, в каких они между собой отношениях.
— А они должны быть в отношениях?
— Даже вы и я, — сердито замечает Принцесса, — в каких-никаких отношениях. А казалось бы, что общего?
— Правильно казалось, ничего. — Лёха одним безмятежным движением гладит меня и Принцессино колено. — Вот этой линии и держись. А думать, что всё в мире взаимосвязано, — прямая дорога к психиатру. Так додумаешься, что из-за наших базаров цены на нефть рухнут.
— Гм, — говорит Принцесса. — А что, нет?
— Тебя не должно интересовать, «нет» или «да». Тебя это по-любому не касается.
Принцесса намеревается сказать, что цены на нефть по-любому касаются любого, но прикусывает язык. Лёха не знает, а ведь только сегодня мы имели беседу с коллегами, и коллеги вот именно что в таком духе высказывались: ещё как касается, вас, Александра Алексеевна, в первую очередь. Коллег Александра Алексеевна с презрением высмеяла — и теперь, значит, повторять их резоны? Жульство это, хотя кто поймёт. Я что, я — могила.
— Наряду с прекрасным, существует ещё одна категория: возвышенное, — непритязательно меняет Принцесса тему. — А возвышенное есть действие трёх последовательных представлений: объективной физической силы, нашего объективного физического бессилия и нашего субъективного морального превосходства. Вот ему и надо делать те попрёки, которые делают прекрасному.
— А откуда оно берётся? Наше субъективное моральное превосходство?
— Заложено в природе человека, — хмуро говорит Принцесса.
— Любого?
— А что, непохоже? Слово «субъективное» достаточно ясно указывает, что это за превосходство. Оно же в голове, понимаете? Нет никакой необходимости — да и возможности, если начистоту — подтверждать его объективными данными. Именно поэтому и вы, и я, и любое ничтожество на законных основаниях испытываем чувство эйфории и гордого волнения, глядя, например, на океан.
— А океан с каким чувством глядит?
