Илья Бояшов - Безумец и его сыновья

Себе под нос заметил:

— Нынче можно быть вором лапотным, кабацким прощелыгой, неприкаянным гулякой. Спас Господь — не уродился я царским сыном!

Вновь отправился он за Веселией!

Бродил по деревням да селам, но куда ни совался, куда ни наведывался — видел одно: голод да заколоченные избы. Редко когда перепадал ему ржаной сухарь. Сокрушался Алешка:

— Рановато комиссары трубили о рае земном — то-то не сыскать и г…на по нынешней Руси!

Заглянув в одну деревню и мечтая об отрубях, увидал небывалое зрелище: повсюду там стояли столы да лавки, на столах дымились жареные курочки, свинина с телятиной. Ущипнул себя за ухо плут, укусил за палец, не в силах поверить. Ломал он голову, как присесть к тем столам. Однако с удивлением рассмотрел — лица сидящих мужиков были угрюмы и заплаканы.

Плут спросил:

— Скажите, мужички, отчего ваша тоска при таком изобилии? Если то поминки — никогда не встречал я таких обильных поминок. Не святой помер, не преставился угодник? А, может, видный безбожник приказал справить по себе угощение?

Отмахнулись безутешные мужики:

— Никто у нас пока не помер. Все, слава Богу, живы.

И при этом многие плакали. Возле лавок на животах лежали объевшиеся псы. Не мог больше сдержаться Алешка:

— Угостите странничка!

Ему отвечали:

— Нам все равно — присаживайся.

Набросился тот на еду и захрустел бараньими косточками, уписывал свининку, сопел так, что мужики на него оглядывались.

Глотал в три горла плут, не пережевывая, едва переводя дух, пододвигая к себе все новые миски. Ополовинив бутыль самогона, решил странник:

— Коль нет покойника, отчего не порадоваться мне такому обеду?

Откашлялся и готовился уже вытащить гармошку. Замахали руками скорбящие мужики, завопили бабы:

— Что же ты, сукин сын, не видишь, как капают наши слезы? Убирайся, покуда цел, окаянный насмешник — ишь, вылупился на людское горе, оскалил свою пасть.

Плут удивился:

— Мужички гостеприимные, поведайте, в чем ваше горе? Отчего плачете, поедая жареных поросят, запивая пивом телятину? Правду молвлю — сколько нынче ни бродил по Руси, нигде не встречал такого изобилия, попадались мне одни ломаные плетни, прошлогодняя солома! Неужто права комиссарская власть — есть-таки земной рай?!

Ответили ему:

— Слушай, бестолковщина. Да разве можно когда у нас на Руси едать в три горла от радости? От великого горя мы объедаемся, в большой печали выкатили последние бочки. Пройди по нашим дворам, по хлевам и сараям — не встретишь уже ни одной скотинки, нет никого, кроме мышей и кошек, кроме брехливых псов. Все вами заколото, зарезано, последних кур бабы дожаривают, последних утиц нам скармливают. Как узнали мы — забирают всю живность комиссары в колхозные хлева — решили — лучше съесть нажитое добро, чем отдать начальникам. Вот и объедаемся! Не вкушать нам так больше в жизни, не пивать так пива!

И продолжали мужики из последних сил заглатывать куски. У многих были уже навыкате глаза. Приносили им зареванные девки все новые кушанья. Ели они и, плача, приговаривали:

— Комиссаров не обманешь — коль спрячем что, все равно ими отыщется, так уж лучше один разок досыта нагуляться!

Завыл тогда и Алешка.

Его спросили:

— Отчего ты, глупой, льешь слезы? Тебе-то что, беспорточному? Ешь и радуйся!

Покаялся плут:

— Всех я дурю, обманываю, но есть то, что и мне обмануть никак невозможно!

— Что же это?

Похлопал Алешка по своему набитому животу:

— Вот что неподкупнее всех комиссаров! Как ни дури его, ни уговаривай, нынче успокоившийся, назавтра уже погонит меня на пропитание! Его-то не обмануть, не усовестить… И не набить впрок!

Так, уставившись на столы, ломящиеся от угощения, не в силах больше проглотить ни кусочка, ревел белугой.

Монах в то время оказался заживо погребен в черной яме — примерзал он к стенам, покрывался инеем. Вода при дождях доходила до горла узника. В том каменном мешке даже крысы бегать не отваживались.

Охранники наклонялись иногда над ямой:

— Сидеть тебе здесь до самого коммунизма!

От цинги шатались зубы монаха, пухли десны — но не слышно было от него ни стона, ни жалобы.

Один охранник слюбопытничал:

— О чем, монашек, думаешь? Что утаиваешь?

Монах отвечал:

— Не за телом моим немощным поставили тебя приглядывать? Карауль живот мой, но не душу! Душа — не забота тюремщиков. Ей разве прикажешь остаться подле костей?

А плуту на базаре повстречался торговец, поклявшийся бочонок пива выставить тому, кто скажет — что дороже всего на свете.

Собралась возле бочонка толпа. Выбрался из нее покалеченный красноармеец:

— Самое дорогое на свете — счастье простого люда! Не пожалел я самого себя ради этого счастья. Вот пробита голова, и нога прострелена, от руки осталась культя. Не дорога заплачена цена?

Вмешался тогда один нищий:

— А по мне, быть безногим, безруким, были бы великие деньги! Как большевики за счастье не сманивают, нет ничего дороже золотишка. На том земля держалась и держится!

Засмеявшись, Алешка сказал:

— Ну, это вопрос не заковыристый. Откупорьте бочонок — покажу вещь самую дорогую, дороже ее ничего нет!

— Где?

— Да вот, у меня за пазухой.

Стали его спрашивать:

— Какая она? Большая или малая?

Плут ответил:

— Лучше, если много ее, но и малая часть плоха не будет. Но, поистине, чем ее меньше, тем она дороже. Отдадут за эту вещь все монеты, все драгоценности. Готовы отдать за нее и великие дела! На ней до конца землица и держится!

— Что же это? Показывай! — закричали нетерпеливые.

Полез Алешка за пазуху и вытащил краюху хлеба:

— Вот за что готовы отдать сокровища. Видывал я — и душу за это отдавали без жалости!

Все радостно кинулись к бочонку, поддакивая вслед за плутом:

— Правда твоя! Нет ничего дороже того, что носишь ты за пазухой!

И полилось пиво в истосковавшиеся глотки.

Монаху в глубокую яму тюремщики бросили заплесневелый сухарь. Один сказал другому:

— Посмотрим, как вопьется в него. Будет грызть цинготными зубами, выпадут и последние.

Монах к подачке не притронулся.

Тогда сказал один охранник другому:

— Никак оставил бренный мир монашек и воспарил, как грозился? Не может быть такого, чтоб не набросился на еду. Пошевели-ка его палкой!

Опустили в яму палку и ткнули сидящего.

Из темноты, из тюремного смрада ответил яростно:

— Коли хлебом единым питался бы человек, возликовал бы Рогатый!

Ему кричали сверху:

— Жри — не ровен час, подохнешь!

Был непреклонен упрямец:

— Жив, жив иным человече!

Пока сидел праведник, Алешка-плут все колесом ходил! Был он уже ражим мужиком, и хоть волосы и курчавились, проглядывала уже на голове лысина, прятал он улыбку в рыжие усы, хмельные глаза его на все глядели с прищуром.

Прибыв в один город, удивился пройдоха песням да пляскам. И спрашивал кабацких завсегдатаев:

— Что у вас за веселье играется? Как ни иду по улицам, слышу частушки, как ни пройду площадь — заливаются гармоники!

Ему ответили:

— Ты что, не знаешь о том, что сама наша власть наказывает? Решено повсюду высушить слезы, хватит, наплакались! Идем к новой жизни с прибаутками, с песнями!

И правда — плясали повсюду обыватели. Оркестры по улицам нажаривали польку-бабочку, во всех дворах заливались гармоники, повсюду постукивали умельцы деревянными ложками, распевали во все горло частушки, присказки да приговорки голосили, повизгивали румяные девки:

— Пятилеточка не веточка,Нельзя ее сломать.Мы за эту пятилеточкуГотовы воевать.

Вторили девкам приодетые, причесанные мужики:

— С неба звездочка упала,С высоты на самый низ.Мой товарищ — агитатор,Я — партейный коммунист!

Заливались хоры по тупикам и проулочкам:

— Говорят, в колхозе худо,А в колхозе — хорошо.Нынче выдали полпуда,А потом дадут еще.

Сам комиссар, местная власть, покрикивал, разъезжая повсюду:

— Давай, поспешай, ребятушки! Славим дружно новую жизнь, поем поприветливей, чтоб отсюда докатилось до самой Москвы наше молодечество! — И приказывал чаще ударять в ложки, бойчее поддавать гармоникам и балалайкам. Жители старались — и старухи дедам помогали, подхватывая:

— Мой миленок — коммунист,А я коммунарочка.Поглядите-ка на нас,Хорошая мы парочка!

Увидел плут, как хоронили в том городе покойников: впереди выкатывались ложечники с гармонистами, вприсядку пускаясь перед процессией, рассыпая удалую дробь по коленам до самого кладбища. Следом гуляли, распевая, провожатые, приказано было лепить румяна на самих усопших, с тем, чтобы даже их вид был праздничным. Сама же дорога на кладбище сделалась в городе самой развеселой — дня не бывало, чтоб не свистели по ней соловьями, не заливались жаворонками. Так все гремело и веселилось; кузнецы распевали, поколачивая долотами, бабы приплясывали за базарными прилавками.