Николас Борн - Фальшивка
Теперь он снова спокоен, даже с виду. Он сидел, неудобно поджав ногу, и уже начал дрожать от напряжения. Сам жирный, нога онемевшая. Спрашивается, сможешь ли ты вот так просидеть тут до утра, среди всех этих шаровар и головных платков с длинными висячими концами? В глотке что-то расширялось, все сильнее, как при зевоте.
Обстрел не прекращался, воля к уничтожению не ослабевала, ни в залпах, ни в громыхающем подвозе боеприпасов. Разрывы гремели то где-то слева, то справа, с неослабевающей мощью сотрясая все, в чем еще осталась твердость. Все содрогнулось, взрывная волна опрокинула, повалила, от здания оторвалась огромная масса, обвалилась – он все ощущал, каждую выбоину. Снаряд ударил в стену у выхода во двор, и еще долго потом слышался шорох осыпавшегося щебня. Ничего другого, никаких криков он не услышал, только грохот обвала не стихал, он раздавался в голове, а на самом деле все, наверное, уже прекратилось. Хотел подняться, уперся руками в пол, уводил в холодную лужу, но чужое тело придавило сверху, тяжелое, и чужая рука упала ему на лицо. Он повалился, придавленный тяжестью, плечо намокло, может, от крови, наверное, осколок попал в плечо или в затекшую ногу. Левой рукой нашарил нож, вытащил, нанес удар, подумал: лежа по-настоящему сильно не ударить, нож не воткнулся во что-то мягкое, а вроде царапнул по стене, и опять, и опять по стене. Наконец глубоко вошел в мясо, вытащить невозможно, нет сил выдернуть. Он перевернулся на спину. Чье-то лицо и локоть, от лица шел резкий запах; он с трудом, обеими руками отодвинул локоть, чужое тело сразу стало еще тяжелее. Он оттолкнул что было силы, прополз под ним. Услышал глубокий вздох, потом всплеск – наверное, та рука упала в лужу.
Только бы выбраться, что будет с ним наверху – неважно. Кого он убил – труп? Молившегося человека? Попытался вспомнить тех, кого сумел разглядеть при свете огарков. Должно быть, он освободился от тяжести мужчины, старика, он уже чувствовал, что освободился, но не мог вспомнить лица старика, да и не все ли теперь равно.
Потянул на себя стальную дверь, и вдруг крепкие руки рванули его назад, а дверь кто-то с силой толкнул, и она закрылась. Он обернулся, никто уже не держал за плечи. Он ударил кулаком в темноту, и снова кто-то попытался схватить за плечи. Он бил наугад, вслепую, словно в полусне или будто спросонок, едва разлепив глаза. Куда ударял, было все равно. Жаль, что ножа нет.
Снова попытался открыть дверь – удалось протиснуться в щель, в ту же секунду дверь захлопнулась. Они тебя отпустили, сдались. Он бросился бегом, только бы прочь из Старого города, на бегу обернувшись, увидел пламя, вырвавшееся из окон верхних этажей. На всем пути до улицы Ребеиз – ни души. Один раз остановился и отстегнул ножны. Бросил их на кучу мусора.
Еще долго в окно влетал грохот взрывов. На таком расстоянии он не страшен. В небо над всей восточной частью Бейрута поднимались столбы дыма, озаренные полыхающим огнем, они клонились книзу и сливались в длинную темную полосу, которая, казалось, навсегда повисла над городом. Правая рука была измазана кровью, нет, кровью и грязью. Один ботинок намок. Грязь на пальто еще не высохла, на груди пятна крови, и на брюках кровь, возле коленей.
Всю одежду, кроме пальто, он сунул в мешок для мусора. Потом отчищал кровь с пальто, отмывал горячей водой, тер мылом, наконец, повесил пальто сушиться.
Засыпая, спокойно думал об Ариане, уже не долго осталось, скоро она тебя примет. Невозможно рассказать ей о том, что ты совершил, но она почувствует, она угадает, что теперь в тебе появилась новая сила и что притязания твои оправданны. А друг-араб – что ж, теперь к нему можно относиться и со снисхождением. Он спал спокойно и крепко, без сновидений, так он заключил утром на другой день.
30
Он купил туфельки ребенку, о котором даже не знал, есть ли у того имя – успела ли Ариана как-то назвать девочку, – маленькие лакированные туфельки, белые с черным, и в лавке радостно заулыбался, сунув в них пальцы. Ни нарядной подарочной, ни просто упаковочной бумаги не нашлось, а картонную коробку он решил не брать. Продавщица завернула туфельки в серебряную фольгу, перевязала зеленой ленточкой, очень даже мило.
Солнце только что село, и все-таки, едва он вышел из лавки, стальные шторы за его спиной сразу опустили. Значит, к ночи везде принимают меры безопасности, даже тут, на улице Хамра, хотя сюда долетают лишь случайные гранаты, от которых не бывает серьезных разрушений.
Утром он хватился ножа. В первую минуту просто не поверилось – настолько все, что вспомнилось, было невероятно. Завтракая в ресторане, он попытался спокойно, на трезвую голову все обдумать. Неужели он и правда ударил кого-то ножом? Это казалось чем-то призрачным, хотя все остальное – обстоятельства, место и даже все звуки вспомнились отчетливо. Единственным неопровержимым фактом было отсутствие ножа. В дурном настроении он прослушал передачу новостей – сообщали численность погибших вчера ночью, тридцать четыре, и поневоле отнял из этой цифры своего убитого, как если бы доставил его в безопасное место. Все явственней проступало чувство, которое вчера лишь мелькнуло, – что ударной волной на него швырнуло труп, придавило им, так что стало нечем дышать. Нечетко вспомнились старики, сидевшие вдоль стен подвала, они показались похожими друг на друга как близнецы, такими же, каких что ни день видел на базарах, только глаза у этих подвальных стариков были точно серая жижа, потухшие глаза, они вспомнились предельно ясно. Ни дать ни взять мумии, они же и умирают не как люди – по ним и не заметишь, что умерли. Вот тронешь – сразу поймешь, что это покойник. С минуту, не дольше, он взвешивал: не перебраться ли в другой отель? Повода вообще уехать из Ливана не было. Какое там! Здесь же снова и снова будет охватывать самодовольная радость оттого, что опять он «вмешался», отъявленное ликование поскольку он уже не просто возмущен и испытывает отвращение к тем, кто тут орудует без зазрения совести, а наконец-то и сам втайне стал одним из них, «замешанным» в дело, отчаянно заинтересованным в гибели какого-то человека. Непостижимая и неопределимая тяжесть, которая так долго пригибала к земле, уменьшилась. А все намерения относительно Арианы теперь были «нормальными», ни дерзкими, ни трусливыми. А есть ли разница, подумал он, одинаково ли безразлично тебе было бы убить мусульманина или христианина-маронита? Если тот старик был безоружен и не собирался лишить тебя жизни, то просто потому, что был уже слишком дряхлым. Здешние старики миролюбивы лишь по причине старости, старость мешает им стать подонками, как все тут.
До вечера, когда он пойдет к Ариане, не стоит уже возвращаться в отель, решил он. Зашел в кафе и взял пива. Снова поймал себя на мысли, что не прочь встретить Рудника, и сам этому удивился. Рудник – да, ему он, пожалуй, мог бы рассказать о случившемся вчера ночью. Наверняка Рудник сразу все понял бы. В то же время совсем не хотелось услышать от него какие-то оправдания своего поступка. Итак, никому не расскажет.
За углом взял такси. Наплел водителю, что впервые приехал из Германии, совсем недавно, и хочет посмотреть, где тут да что разрушено. Таксист повез через кварталы Мазра, Башора, Зукак Эль Билат, Баб Эдрис, добрались до площади Мучеников. Здесь он попросил ехать дальше, в восточную часть Бейрута, в Ас Саифи, район, где живут христиане, и затем в Ашрафие. Пообещал десятку сверху, но таксист наотрез отказался, вдруг замолчал и остановил машину, не выключая мотор. Ждал, не выпуская руль из рук, неотрывно глядя вперед на дорогу. В конце концов пришлось сказать, ладно, я вас понимаю, и попросить вернуться назад, а по дороге проехать через квартал больших отелей. Водитель мигом ожил, он нажал на газ и "опять вскоре разговорился.
Вот и «Холидей Инн», бетонные стены словно обсыпало прыщами. Лашен попросил свернуть отсюда на Рю Фенис, но не к набережной, а взять левее. Когда они поднимались на холм, женщины, дети, старики отбегали с мостовой и жались к грудам развалин. Никого из людей Лашен не смог узнать. Проехали мимо того дома, верх его сгорел. Вход в подвал закрыт. Маленькая, ничем не примечательная дверь.
31
Нет, на такую силу любви к Ариане он уже не рассчитывал, ведь ясно отдавал себе отчет в том, что происходит износ: со смертью каждого чувства, каждого незначащего приключения отмирает способность пережить что-то вновь. И представить себе, что может быть по-другому, было просто невозможно. Выходит, теперь ты возместишь все свои потери, да еще с процентами? Вот потому, наверное, ты и держишься за эту любовь так упрямо, ведь вообще-то давно привык расставаться, бросать, выпустив из рук, никогда ни к кому не возвращаться. И заметил уже, что хочешь стереть все следы, которые ведут обратно – к Грете, к детям, к вашему дому и той местности, – так же как отбрасываешь, раздраженно отвергаешь любые вещи, если может осязаемо-реально выявиться их неразрывная связь друг с другом. И с последними остатками чувства к Грете собираешься разделаться, чем быстрее, тем лучше, пусть канут в прошлое, забудутся, как тягостная передряга. Правда, дети, да, дети омрачают своими маленькими, такими древними тенями твое чистое настоящее. На детях и сосредоточатся все воспоминания. В будущем они пусть ищут тебя, и ты не станешь от них прятаться. Он отмахнулся от этих мыслей, – все равно не разберешься, сколько ни ломай голову. Садовые ворота открыты, за ними припаркован старый «бьюик» – неприятность, такая же неизбежная, как шум стрельбы, который уже опять доносился со стороны Старого города.
