Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 2 2008)
Счастливое дитя, что молодость поет,
Прекрасное дитя, — Любовь моя родная.
Начало напоминает лермонтовские стихи “Расстались мы, но твой портрет…”, только там речь шла о верности былой любви, а здесь — запальчивый отказ от прежней любовницы. Слишком запальчивый, а хвалы “другой” довольно риторичны. Само имя новой возлюбленной обыграно весьма непритязательным способом. Здесь звучит скорее не любовь, а воля к любви, стремление к ней.
18 ноября:
Что такое проснулось в моей голове?
Что за тайна всплывает наружу?..
Нет, не тайна: одна неугасшая страсть…
Но страстям я не стану молиться!
Пред другой на колени готов я упасть!..
Эх, уснул бы… да только не спится.
Безыскусно-откровенные строки. Любопытно наивное сочетание “в моей голове”. Игра в “страсти” еще рассудочна. И готовность упасть на колени “пред другой” не лишена театральности. У автора, как говорится, ум с сердцем не в ладу, и в его стремлении к “другой” преобладает умственный резон, а не сердечный импульс.
12 декабря:
Что, красавица, довольно ты царила,
Всё цветы срывала на лугу,
Но души моей не победила,
И любить тебя я не могу!
Есть другой прекрасный образ в мире,
Не тебе теперь о нем узнать…
Казалось бы, всё. “Красавица” отвергнута. Вянущий цветок отброшен, предпочтение отдано цветку живому и ароматному. Но… Из памяти не уходит голос Садовской, ее пение. Вспоминается романс на стихи Павлова: “Не называй ее небесной и у земли не отнимай”. На этот размер в январе 1899 года слагаются новые строки. Все о том же:
В такую ночь успел узнать я,
При звуках ночи и весны,
Прекрасной женщины объятья
В лучах безжизненной луны.
Романсовая простота здесь — свидетельство подлинности. Эта строфа уже близка по своей музыкальности к будущему циклу “Двенадцать лет спустя”. Там Блок-человек и Блок-поэт будут нераздельны. А пока — страстные противоречия, музыкальное разрешение которых еще предстоит искать.
В последних письмах к Садовской прежняя бесконтрольная эмоциональность сменяется взрослой рассудительностью и внятностью: “Вы не можете представить себе, Ксения Михайловна, до какой степени женственно Ваше письмо. Когда я прочел его, мне открылась целая картина женской силы и женской слабости — все смешано, краски и яркие, и бледные, и юг и север — и все вместе очаровательно. Это — художественная точка зрения; я не могу отвлечься от нее, потому что я поэт и актер, да будет Вам известно”10 (16 апреля 1900 года).
Так пишет девятнадцатилетний юноша женщине, которая вдвое старше его. Разговор в преддверии неизбежной разлуки пошел на равных. Рефлексия художника возмещает недостаток житейского опыта.
“Я раздвоился” — такими словами начнет Блок свой дневник в 1901 году. И раздвоение навсегда останется первым шагом творчества, необходимым препятствием на пути к той лирической искренности, которую в поэте станут ценить более всего.
1 Бекетова М. А. Воспоминания об Александре Блоке. М., 1990, стр. 304.
2 Блок Л. Д. И были и небылицы о Блоке и о себе. — “Две любви, две судьбы”. М., 2000, стр. 79.
3 Блок А. А. Дневник. Подготовка текста, вступительная статья и примечания А. Л. Гришунина. М., 1989, стр. 162. В тексте дневника в 7-м томе восьмитомного Собрания сочинений (М. — Л., 1963) упоминание о Марте публикатором Вл. Орловым почему-то устранено.
5 Пруд (нем.).
6 Туалетным уксусом (франц.).
7 “Испанская кожа” (франц.) — название духов.
8 Орлов Вл. Гамаюн. Л., 1980, стр. 64.
9 Пайман А. Ангел и камень. Жизнь Александра Блока. Кн. 1, стр. 51 — 52.
10 Письма А. А. Блока К. М. Садовской. Публикация Л. В. Жаравиной. — В кн.: “Блоковский сборник”. Вып. 2. Тарту, 1972, стр. 320.
В четвертом Риме
Фаликов Илья Зиновьевич родился в 1942 году во Владивостоке. По образованию филолог. Автор нескольких поэтических сборников, эссеист, критик, романист. Живет в Москве.
* *
*
Детства не было. Было неявное
соглашенье с водой и травой,
что живет существо своенравное
и мотает большой головой.
Детства не было. Не было адреса,
где живет Святогор-великан,
совершенно отсутствовал Андерсен,
потому что он Ганс христиан.
Мы безбожники, с честными лицами
без билетов влетаем в кино,
только что мы разделались с фрицами,
дома холодно, в цирке смешно.
У подъемного крана такое же
имя, лестница к башне крута,
с поднебесья тоскую по корюшке,
извлеченной из чрева кита.
Не в китовой очнулся утробе я,
не наелся ни пышек, ни сдоб.
Перекатная голь ксенофобия,
ни-двора-ни-кола-ксенофоб.
Вьется, вьется, петляет веревочка,
наша Золушка ходит с пажом.
Оказалось, что имя Дюймовочка
тоже сделано за рубежом.
Нижний Кисловский переулок
dir/
О, непостижимая загадка,
Третий Рим периода упадка
строится теперь как никогда,
строится, как Сталину не снится,
спи, учитель, — старая столица
прочие съедает города.
А на Нижней Кбисловке-Кислбовке
свет — в окне, а мышь — не в мышеловке,
честно ест ворованный свой хлеб.
А лицом к шестнадцатому веку
царь идет в свою библиотеку,
и поет дуэт — Борис и Глеб.
Жизнь испив в ее словарном блеске,
ходит академик Соболевский
несмотря на то, что вредно пить.
Выпив сто цистерн медов и ядов,
ходит академик Виноградов
к Щепкиной-Куперник, может быть.
Это Книппер-Чехова, ребята!
А была старушка глуховата,
но держала ухо-то востро —
это к ней идет с добром и лаской
статный лейб-гвардеец Станиславский
в глубину столетий, как в метро.
А поэт Гудзенко где-то рядом
старых ран не лечит медом-ядом,
у него хорошая жена.
А упав с Харонова парома,
вдоль стены по дому Моссельпрома
тень летит — персидская княжна.
А ее отловит растаковский
небоскреб товарищ Маяковский,
честно на работу выходя.
От его шагов мой дом трясется,
трещина на доме остается,
рухнет дом немного погодя.
Где бы ни играли в кошки-мышки
с тенью герра Вольфа, то есть Мишки,
жертвы Штази, думая о нем, —
становясь все тоньше и незримей,
я давно живу в четвертом Риме,
то есть в измерении ином.
Становясь все тоньше и незримей,
я давно живу в четвертом Риме —
пятому вовеки не бывать.
Господи, на что мне уповать?
Пусть освободит мое жилище
свято место — станет только чище
многомиллионная земля.
А потом на днище котлована
шапку просвещенного Ивана
мы отыщем, больше не пыля.
* *
*
Меня перепутать с пилотом
несложно — я молод и лих.
Отыскивают по болотам
таких и не слишком таких.
Я, глядя на башни и шпили,
чужие бомбил города —
пропитана тучами пыли
седая моя борода.
Дом творчества в этом отеле
был некогда. Писателбя
всей армиею улетели,
и пухом им стала земля.
На внуковском аэродроме
пилотов глотает удав
